Память о детстве была для неё опорой. Она вспомнила, как мать учила её шить, как пальцы матери были теплы и уверены, как отец рассказывал истории о своих молодых годах, и в этих историях было столько человеческого, что любая внешняя победа казалась ничтожной по сравнению с этим тёплым теплом, которое не купишь. Офелия представила, что красота, приобретённая по договору, сможет сделать её центром внимания, но лишит возможности быть уязвимой, а с уязвимостью уходят и настоящие связи. Она боялась, что станет зеркалом, которое отражает только то, что люди хотят увидеть.

Вечер опустился легко. На улице запах дождя и асфальта, в небе сверкали редкие фонари. Она снова встретилась с Люцианом, будто он и не уходил из города. Он появлялся в разных местах, и это делало его не просто человеком, а идеей – преследующей, неизбежной. На этот раз он ждал на маленькой лестнице, ведущей к книжному магазину, рядом груды старых томов. Он сидел безмятежно, руки сложены, лицо освещали лампы витрины. Когда она подошла, в его глазах снова мелькнуло любопытство, но в нём виднелась и другая стойкость, будто он наблюдал не за ней, а за каким‑то разворачивающимся планом.

– Ты думаешь слишком много, – сказал он тихо. На этот раз голос не был в голове Офелии, он был осязаем, тверд. – Мысли тебя не любят.

Её ответ был произнесен почти шепотом.

– Я не готова терять то, что люблю.

Он наклонил голову, как тот, кто слушает музыку, и на лице появилось выражение, где притаились несколько чувств сразу, но не тех, которые могла бы испытать обычная человеческая душа. – Любовь – это риск, – сказал он. – Но промедление тоже риск. Мир не ждёт тех, кто долго выбирает.

Она услышала в его словах не угрозу, а констатацию факта. Он был уверен в законах своих миров, и в этих законах красота действовала как валюта, а любая валюта имеет свою стоимость. Офелия представила, что однажды утром она встанет и не вспомнит лица, которые держали её за плечи на фотографии. Что она будет знать только то, что ей дано на языке внешнего мира и то, что оставит ей Дьявол. Это казалось пустыней.

Её сердце сопротивлялось, но где‑то глубоко внутри жгло любопытство. Как человек, который никогда не держал на ладони золото, спрашивает, что оно отдаёт в ответ, она хотела увидеть, как другие люди станут смотреть на неё. Но любопытство было пугающей искрой, которая могла превратиться в пожар.

Люциан встал и сделал пару шагов, отступая в сторону аллеи. Тень от него растянулась длинной полосой по камню, и она почувствовала, как холод переходит по спине. – Я не прошу решения сейчас, – сказал он спокойно. – Возьми время. Но помни, окно не вечное. Когда оно закроется, ты увидишь себя в другом свете, и может оказаться поздно.

Она вздохнула и, не поднимая глаз, взяла карточку. Внутри неё ещё оставалась надежда на то, что можно выбрать иначе. Она сунула бумагу в карман и почувствовала, как её пальцы сжались вокруг неё, как будто старались удержать нечто невидимое. Ночь укрыла город и сняла шумы дня, оставив на улицах только лампы и редкие шаги.

В комнате она поставила чашку на стол и долго сидела, глядя в окно на выцветающие вывески и редкие трамваи. Отражение в стекле было расплывчатым, в нём мелькал силуэт Люциана, тянущийся к ней предложением. Ей казалось, что ответ стоит не только в том, подпишет она или нет. Ответ был в том, сможет ли она принять себя такой, какая есть, со всеми несовершенствами и тонкостями, которые делают человека живым.

Она выключила свет и легла на кровать. Карточка была теплее, чем могла бы быть простая бумага. Это тепло напоминало о близости решения. Она знала одно точно, несмотря на все страхи. Решение придёт не тогда, когда того хочет кто‑то другой, а тогда, когда согреет сердце и не заставит его забыть, что значит любить…

Утро началось с того, что город напомнил о себе гулом, который проникает даже через закрытые окна. Метро поднимало и опускало землю, где-то внизу кто‑то смеялся, машина проехала по лужам, и в её комнате запахло холодным стеклом и вчерашним кофе. Офелия лежала на спине, глядя в потолок, и пыталась распутать мысль, которая не давала ей покоя. В кармане пальто карточка была тёплой – не столько от температуры тела, сколько от того напряжения, которое она в себе носила. Её пальцы иногда тянулись к ткани, как будто хотели ещё раз почувствовать бумагу, убедиться, что решение ещё не принято.

Она встала, подошла к окну и открыла створку. Улица выглядела узкой и длинной, будто серый лентой тянулась между высотками. На противоположной стороне появилось окно кафе, и в нём сидели люди, их фигуры казались маленькими, но свет от ламп делал их цельными и настоящими. Офелия подумала о том, что каждая жизнь – это такое маленькое окно, и что иногда хочется, чтобы кто‑то подсказал, как лучше расставить шторы.

Спустившись по ступеням колледжа, она заметила, как свет летнего утра роняет на ступеньки узкие полосы. Кампус был сегодня оживлённее, группы студентов сгущались около кафетерия, где запах выпечки смешивался с ароматом дешёвого кофе. Офелия пыталась слиться с толпой, идти так, чтобы время шло ровно, без резких вспышек взгляда других. Но внимание к ней приходило само: ребята переглядывались, кто‑то кинул быстрый восхищённый взгляд, кто‑то составил картину в уме. Ей казалось, что она – предмет искусства, выставленный на суд или аукцион, и это было одновременно лестно и невыносимо.

На лекции по истории искусства профессор говорил о греческом идеале красоты, о том, как каноны менялись со временем и как общество платило цену за восхищение. Офелия слушала и мысленно переносила каждое слово на себя. В этих залах, среди мраморных статуй в фотографиях и слайдов, её собственное лицо вдруг казалось частью какой‑то древней притчи: его можно было восхититься, можно было подчинить себе – но что остаётся за этим восхищением? Профессор с небрежной печатью говорил о том, как красота управляет вниманием, и Офелия ощущала, как внутри неё растёт противоречивое чувство – желание и отторжение одновременно.

После лекции её окликнула Мая – весёлая девушка из курса, с широкой улыбкой и рюкзаком, заваленным нотами и цветными маркерами.

– Офелия! Пойдём в музей, там выставка современного фото. Говорят, шедевры и провокации, – сказала Мая, и в её голосе слышалась искрящаяся энергия. Она всегда умела сделать мир чуть проще для Офелии, как будто перекрашивала углы в приятные оттенки.

Офелия колебалась, но согласилась. Может быть, подумала она, погружение в чужие миры ослабит давление собственной реальности.

Музей был старым зданием с высокими колоннами и полом, отполированным до блеска. В пространстве запах порошка и воска, свет падал строго, подсвечивая работы. Выставка представляла фотографии портретов: лица людей, чья красота расследуется разными объективами – искажённая, подчёркнутая, лишённая фона. Некоторые снимки были резкими и холодными, другие – расплывчатыми, как память. Офелия подходила, задерживала дыхание, читала сопроводительные карточки. Под одним портретом была фраза: "Красота – это акт, совершаемый зрителем". Она подумала о Люциане, о том, как он говорил о красоте как о инструменте. Инструмент был бесчувственен в руке мастера, а цена этого мастерства – то, что делает мастера не просто мастером, а судейским залом.

В одном из залов она увидела фотографию: молодой человек с идеальным лицом, глаза закрыты, поза расслаблена. На подписи было написано имя, которое показалось ей знакомым, и вдруг перед глазами мелькнула мысль: кто знает, сколько таких "совершенных" лиц в этом городе – людей, что обменяли своё настоящее на образ. Сердце сжалось от болезненного любопытства. Ей стало страшно и в то же время возбуждающе – узнать цену, увидеть пример. Но музей давал лишь поверхности, а смысл скрывался глубже, в тех, кто готов был платить.