Явились два амбала, неумело изображавших сочувствие, забрали кошачий гроб, получили тысячу рублей и ушли. Тимофей представил, как они тут же, в соседнем дворе, только чтоб он не увидел, кидают кошачье тело в мусорный бак, в ближайшем магазине покупают холодное пиво и усаживаются распивать в тени Юсуповского сада. Вяло, разомлев от жары, веселятся, ожидая следующего вызова по мобильнику, радуются, какая им досталась клевая, денежная и непыльная работенка и какие все вокруг лохи…

Нужно было возвращаться в театр. Пошел раскаленными улицами пешком. По дороге потерял сознание, упал. Театральные люди нашли его только на третий день в коридоре зачуханной казенной больнички, оплатили приличную клинику с отдельной палатой и хорошим уходом. Тихо текло время, неизвестное Тимофею, он был без сознания. Инсульт.

– Ну как он? Очухался?

Лежащий медленно открывал глаза, моргал. Фокусировал зрение, сверху что-то громоздилось, нависало. Разглядел. Недобритая дряблая шея. Подбородок, выбритый почище. Бородавка. Волосы из ноздрей. Сивые. Светлые глаза, веки, обведенные красноватой каемкой. Дряблые мешки под глазами. Тонкие сжатые губы.

Дрогнули губы, шевельнулись.

– Ухты, смотрит! – Рот остался приоткрытым.

Откуда-то возник желтый прокуренный большой палец и подоткнул кверху зубной протез.

Лежащий почувствовал, как его взяли за руку, пожали.

– Вы меня видите? Слышите? – спросил рот. – Если слышите и видите, пожмите мне руку.

Тот пожал. Пожал еле-еле, сил не было.

– Пусть скажет что-нибудь, – произнес голос кого-то невидимого.

Тимофей напрягся, вспоминая, как это делается. Что-то в голове его завращалось и забегало. А та голова, что торчала над ним, вдруг поехала ввысь, скукоживаясь, за ней потянулось вверх длинным конусом тело в зеленой медицинской робе. Как в кино – плавный и быстрый отъезд от крупного плана на дальний.

Звучания слов никак не вспомнить, не составить, однако видятся, ясно проступают накарябанными посреди белого листа бумаги, будто неуверенной детской рукой, письмена: где это я? Я – кто? И вдруг неожиданно для самого себя он проскрипел склочным кошачьим голосом нечто вроде «мяу».

– Вы нас понимаете?

Тимофей прикрыл и открыл глаза, слабо шевельнул пальцами.

Откуда-то возникла картонка с листом бумаги, в руку ему вставили карандаш.

– Попробуйте писать.

Непослушной бессильной рукой накарябал два слова. Первое – говорить. Второе – нет.

– Ну что ж, – сказала маленькая дальняя голова в вышине, – дело, кажется, пошло на поправку. Поздравляю. А говорить, даст бог, скоро научитесь.

– Ну, пошли свечку поставим, – сказал некто невидимый.

Голова исчезла, он услышал шаги и стук двери. Что со мной? Где я? Больница? Да, вроде больница. Вот шланг, на его конце – что-то воткнутое в мою левую руку, прибинтованное. Шланг тянется далеко вверх, к стеклянному сосуду, а тот парит высоко, на полпути к небу. Но это не небо, а потолок, но почему-то очень высоко, таких высоких не бывает, этот же чуть ли не в десяти метрах надо мной. Я – Тимофей Михалев, догадался он и попробовал это произнести, назвать себя. И снова получилось нечто вроде «мяу». Озадаченный и обессиленный, он забылся, уснул…

Позже уменьшение себя и вздутие всего окружающего повторялись не раз. Обычно эти аберрации посещали его по утрам, когда только начинал просыпаться, или вечерами, когда погружался в ночной сон. Иногда он подумывал, что так начинается старческое погружение в детство. Он ведь не знал, как это бывает у других.

Вскоре ему разрешили вставать. Он смог ходить, слегка приволакивая правую ногу, но говорить пока так и не научился. Доктора советовали ему записывать на бумаге отдельные слова, свои мысли и пытаться прочесть их вслух. От этих советов, да и ото всей медицинской лабуды, казался он себе конченым человеком. Немощный инвалид, а вся прошлая жизнь – бессмыслица, пустота. Театр, блин! Вспоминал Кангро: что-то он там про смерть лопотал, какая она замечательная. Не раз Тимофей стоял у открытого окна в торце больничного коридора и прикидывал, что будет, если прыгнуть, полететь, раскинув руки, и плюхнуться, окунуться в густую яркую листву клена, что рос в пяти метрах от стены. Но не дотянуть до клена, придется разбиться об асфальт. А это претит. Некрасиво. Да и на подоконник не взобраться.

В конце июля оказался он в отдельном номере загородного санатория и здесь встретил свой круглый день рождения – шестьдесят лет. Алик привез ему афишу «Путешественника», где художником спектакля значился он, Тимофей Михалев. Прилепили ее скотчем к стене. Явился и подарок: ноутбук. Театральные люди скинулись. Тимофей нехотя послушался сомнительной медицинской рекомендации и однажды сделал первую запись.

12 августа. Проба. Завтрак. Был. Сырники. Проба. Проба. Компьютер не забыл. Все наладил. Есть Интернет. Телевизор. Реклама лекарства: помощь вашим суставам в наше трудное время. Потом война. С грузинами воюют. Война. Вслух не сказать, получается «ой-а-а». Трудное время. Суставам надо помогать. В зеркало. Бледный. Опух. Думы. Кто это там, в зеркале? Спросить. У кого? У себя. А кто я? На плакате: художник Тимофей Михалев. Это я? Плакат неправильный. Кто его делал. Не понимает про золотое сечение и шрифты. Надо самому делать. Но не было. Меня не было. Но я был, раз я есть. Или есть теперь кто-то другой? Еще раз зеркало. Обрюзг. Посмотреть вокруг. Вижу. Комната. Плакат. Компьютер. Монитор. За окном – дерева. Газон. Велосипедист проехал. Далеко – музыка. Слышу. Вижу, слышу. Видеокамера? Я – видеокамера. Организм. Нога плохо ходит. Слова вспоминаю. Сказать не умею. Что это такое – я?

13 августа. Завтрак. Сырники. Попытался сказать. С третьего раза получилось: «ы-и-ы». Написал. У себя. Сырники: «ы-и-и». Еще раз, лучше: «хих-и-хи». Двадцать раз. Согласные не сказать. Где пишу «х», там просто хриплю. Устал. Лег. Заснул. Проснулся. Нужно записать. Когда засыпал, открыл на мгновение глаза, опять видел странно. Или такие сны? Все вокруг – огромное. Страшно. Не первый раз. Что это значит? Детство? Может, из-за войны? Хочется стать маленьким, спрятаться. Нет, не так. Уменьшение себя и увеличение всего остального пришло раньше, еще не знал про войну. В больнице. В говорении – небольшой успех. Когда проснулся, смог выдавить «с»: «сих-и-хи».

Опять смотрел ТВ про войну. Убивают. Бандиты. Солдаты. Танки. Ракеты. Не хочу, чтоб меня убили. Лучше просто помереть, тихо уйти. Жить? А кому я нужен? Работы теперь у меня нет, женщины нет. Для чего жить? Кто я без этого всего? Организм, блин. Дряблое тело. Брюхо отвисло.

14 августа. Они там все про войну. Будто маленькая Грузия напала на русских и на осетин. Как будто грузины сумасшедшие. Кто поверит? Но дело не в этом. Прошлой ночью произошло событие. Я стал кое-что понимать. Удивительно! В полусне опять увидел, будто я очень маленький. Сперва комната, как раньше, поплыла и стала расти. Сделалась размером с парадную залу дворца. Как там его, ну, в Царском. Потом вдруг – улица, вижу снизу, почти с уровня асфальта. Видео мое пробирается вдоль стены, по узкому сухому месту, потому что там, где не я, – настоящий потоп, а с небес ломится вода-летний ливень. (Буду называть смотрящего – я. Ведь это мои видения, это я делаюсь на время маленьким?) Иногда плюхают рядом ноги, бегут. Человеческие, только великанские. Дальше рассекают огромные авто, из-под колес выстреливает вода. Впереди вверху – летающая тарелка, черное ржавое жерло водосточной трубы. Я – туда, под него. Справа бьется о железо, гремит, рушится вниз вода, слева не льется. Скукожился, где не льется, но брызги летят. На мгновение все мутнеет. Потом мой загадочный глаз как бы промаргивается. Смотрю вверх. Интересно. Длинный темный тоннель, в нем водопад. Вдруг песня. Мужской голос, веселый: «Ты правишь в открытое море, / Где с бурей не справиться нам. / В такую шальную погоду / Нельзя доверяться волнам». Выглянул. Вижу ноги, огромные мокрые ботинки. Шлепают по воде. Останавливаются. Задираю голову. Кто-то высоко-высоко надо мной. Мокрые джинсы, рубашка, все вместе торчит конусом, постепенно сужаясь к небу. Маленькая голова наверху обращена ко мне. Кажется, смотрит на меня. Приближается, увеличиваясь. Этот кто-то присаживается на корточки. Ко мне тянутся большие руки. Подхватывают, тащат наверх: этот распрямляется во весь рост. Дождь хлещет. Огромное лицо, разглядывает меня сблизи, его глаза смотрят мне в глаза. И тут я, маленький, узнаю сам себя, только очень большого. Большие руки вертят меня так и сяк. Потом большой я запихивает я маленького себе за пазуху. Там тепло и сыро, но дождь не достает. И мы пошли…