– Придержи язык, шалава, – бурчал привычный держиморда. – Артистка! Кто тебя не пускает? Иди себе. А мешки твои не пушу! Может, там бомба!
Сердце Михалева бешено колотилось.
– Ну, – сказал он, отвернувшись к окну, как бы раздумывая, пожимая плечами, – давайте закинем вашу бомбу ко мне. А там разберемся.
Погрузили вещи в машину Михалева и поехали. Жил Михалев недалеко от театра в небольшой двухкомнатной квартире, доставшейся ему от покойной тетушки. Он занимал одну комнату, а вторая, совсем маленькая, была чем-то вроде пыльной библиотеки, склада, чулана. Туда Михалев и затащил Мальвинины вещи.
– Тут поживете, – сказал он. – Сейчас почистим, помоем.
– А можно мне в душ? – спросила Мальвина. – В общаге горячую воду отключили.
Выйдя из ванной, она спросила:
– Ничего, что я твой халат надела?
Легко коснулась ладонью Тимофеевой щеки. Халат распахнулся. Под ним не было никакой одежды.
И осталась она жить у него как жена его. Поскольку Тимофей был тяжел, а она – легка, оседлывала его почти еженощно и, как азартная наездница, летала над ним, выкрикивая что-то то ли на птичьем, то ли на кукольном языке. А иногда ему удавалось оказаться сверху, и он, большой, как бы окутывал ее своим телом и растворялся в страсти и умилении, когда она, маленькая, билась под ним…
Иногда, глядя в зеркало, она говорила:
– Блин! Неужели помру когда-нибудь? Такая красивая!
Про непременную смерть Тимофей, ясное дело, пропускал мимо ушей. Против воспевания красоты не возражал, получив в подарок действительно нечто вроде изящной статуэтки.
* * *
Однажды жарким летним днем он отправился в театр пешком, а когда возвращался домой, нежданно шарахнул дождь, мощный летний ливень. Одежда насквозь промокла в несколько секунд, Тимофею вдруг стало весело, и шел он неторопливо, распевая во всю глотку невесть из каких глубин памяти выплывшую песню про месяц, который окрасился багрянцем: «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал». Прятавшиеся от ливня в подворотнях прохожие усмехались и крутили пальцем у виска. Вдруг Тимофей заметил: под водосточной трубой с отсутствующим нижним загнутым раструбом пристроился рыжий котенок. Ухитрился поместиться так, что водяной поток из трубы лил мимо. И дождь не доставал. Задрав голову, кот смотрел вверх, будто изучая, откуда это нечто мокрое падает. Или, быть может, решил Тимофей, он слушает, как поет и гремит в трубе низвергающийся водопад. Удивительный кот, решил Тимофей, подхватил его на руки, спрятал под куртку и притащил домой. И кот стал жить с ними. Тимофей назвал его Гейтсом в честь Билла, потому что в это время изучал компьютерное ремесло. Со временем «г» умягчилось до «к», «т» исчезло начисто, и кот стал Кейсом. Когда подрос – стерилизовали, чтоб жил он безвылазно дома и не стремился на волю, где полно агрессивных соплеменников и разных других врагов. Словом, получилась у них вроде бы семья из трех персон, и Тимофею нужно было для ее благополучия в поте лица добывать хлеб.
Он освоил компьютер и, кроме нищенского театрального жалованья, неплохо зарабатывал, собирая и налаживая компьютеры для частных и корпоративных заказчиков. Учился сочинять программы. А Мальвина запретила звать себя Мальвиной. Дело в том, что перебралась она в здешний детский театр и за грошовую зарплату снова играла в пьесе про Буратино. На сцене – Мальвина, так еще и дома – тоже Мальвина.
– В этом мире жить невозможно, но больше негде, – то и дело повторяла она чью-то чужую горестную шутку.
В актерской тусовке ее звали Мери. Тимофей же звал ее Машей, Машенькой, отчего она тихо раздражалась, но до поры терпела. И вдруг все стало меняться.
Сперва пыльная сцена заштатного театрика снова, как в родном городе, обернулась для нее полем чудес из старой сказки. Опять явился какой-то режиссер, теперь уже не театральный, а киношный, увидал ее в спектакле и позвал сниматься в сериале. Роль была маленькая, но Мальвину заметили. С тех пор пошло-поехало. Сериал сменялся сериалом. А вот и главная роль в многосерийной «Крутой Алисе». Мальвина играла авантюристку, злодейку, но нежную и чистую душой, которую стать злодейкой принудили сложные житейские обстоятельства. Она стреляла из пистолета, гоняла на мотоцикле и обманывала то полицейских, то бандитов, постоянно оказываясь победительницей. Правда, смысл этих побед оставался неясным даже для нее самой, да и, кажется, для сценариста и режиссера, не говоря уж о продюсерах. В двух первых сериях она должна была предстать некрасивой и неудачливой нищей интеллектуалкой, а в третьей после неожиданной пластической операции обернуться неотразимой роковой красавицей. Сперва ее старательно изуродовали – нацепили нелепый парик, изменили прикус с помощью накладного зубного протеза, выпятив вперед нижнюю челюсть. Ходила она в первых сериях в длинной мешковатой юбке, больших, похожих на мужские башмаках, да еще специально косолапила. Зато потом, когда по сюжету пластическая операция свершится, рассчитывала она предстать на экране во всей своей прелести. Однако нетронутая красота кинодеятелей не устраивала, изгнав парик и зубную капу, они стали мазать Мальвину коричневым тоном, густо красить ее ресницы, почернили брови, завили по-своему волосы и упаковали в сверкающий унисекс-прикид. Вместо трогательной Мальвины возникла кукла Барби, агрессивная Барби.
Теперь Мальвина то и дело уезжала на съемки, и Тимофей оставался дома один на один с Кейсом. В театре появился у него помощник, который исполнял всю рутинную работу. Сам же Тимофей появлялся там только тогда, когда готовилась премьера и нужно было к ней придумать компьютерную программу для какого-нибудь светящегося замысловатого оформления.
Ни он, ни Мальвина на Кейса не обращали особого внимания. Ну, покормят, почистят его туалет, полюбуются минуту прыжками и вращениями, вот и все. А маленький Кейс старался: то и дело укладывался на спину перед Тимофеем, прижимал к груди передние лапы, будто руки в старомодном актерском жесте, знаке волнения, раскидывал задние и смотрел на большого сожителя, откинув назад голову, и видел его, огромного, вверх ногами. Это зрелище его, наверное, забавляло. В ответ Тимофей мимолетно гладил беззащитный меховой живот. Мальвина же просто через кота перешагивала и шла по своим делам. Да и кот ее особо не жаловал, держался подальше и все ник к Тимофею.
Заказчики у Тимофея не переводились. Один решил вдруг снимать свое кино и самостоятельно монтировать, а для этого понадобился ему мощный компьютер. Собрать его он попросил Тимофея. Сорокалетний Шурик, похожий на распухшего до взрослых габаритов пятилетнего мальчика, был толст и краснолиц, пиджак его металлически поблескивал, а из-под ворота пестрой рубашки от «Армани» торчал верх полосатой тельняшки. «Поставим пиндосов в позу, – говаривал он. – Утрутся со своим Тарантиной, гондоны надутые». «Целится на “Оскара”, не иначе», – усмехался про себя Тимофей.
Шурик торопил, заезжал, надоедал. Однажды, пока Тимофей готовил компьютер к работе, Шурик бродил у него за спиной, от нечего делать разглядывая фотографии на стенах. Был он у Тимофея не первый раз, но как будто только теперь впервые реально увидел Тимофеево жилище. Остановился перед небольшим портретом Мальвины.
– Это кто? – спросил он. – Красивая такая?
– Моя жена.
– Да? Я думал, ты один. Не видел я ее ни разу.
– Работы у нее много.
– Кем вкалывает?
– Артистка она. «Крутую Алису» видел?
– Пропустил. Будет у меня сниматься? Мне такие нужны.
– Обсудим, – сказал Тимофей.
Вскоре компьютер был готов, и Тимофей его проверял, пытаясь самостоятельно смонтировать тот отснятый материал, что принес ему Шурик. На мониторе мелькали вооруженные люди в камуфляже, кто-то стрелял, кто-то умирал, натужно изображая боль и страдание, то и дело вспыхивали рукопашные схватки и орали искаженные притворным гневом бандитские физиономии. Вдруг Тимофей почувствовал какое-то смутное беспокойство, как будто в комнате присутствовал другой человек. Стал осматриваться. Взгляд за спину, вправо, влево, вверх. Есть. Кот. Кейс. Поза сфинкса. Устроился на полке, что висит над столом, и смотрит Тимофею прямо в глаза, чуть склонив голову набок, не моргая, внимательно и строго, как бы с каким-то удивленным вопросом и сожалением: ты кто? Ты зачем? Так смотрели они в глаза друг другу довольно долго, не меньше минуты. Наконец Тимофей неловко привстал, уронив стул, протянул руку, погладил кошачью голову и потрепал упругие треугольные уши. Кейс вывернулся из-под руки, встал, потянулся лениво, спрыгнул на стол, потом на пол и медленно удалился, покачивая задранным кверху хвостом. «Ишь ты, важный какой, – подумал Тимофей. – За что-то на меня дуется». Так истолковал он пластику кошачьего тела, усмехнулся, пошел вслед за котом на кухню и подсыпал в его миску сухого корма.