Заболел. Внутри что-то ноет, скребет, мочиться больно. Есть не могу. Пухнет живот. Нет сил, лежу. Тимофея все нет. Когда приходит, почти не замечает меня и падает спать. Хочу умереть. Страшно умирать? Страшно. Тому тоже было страшно. Его посылали сюда прежде. Две тысячи лет назад. Неудачно, человеческое большинство осталось злобным и глупым, как он ни старался. Хоть и позволил распять себя на кресте. Душа моя скорбит смертельно, пусть минует меня чаша сия. Не минует. Постоянно больно. Устал. Лучше умереть. Тяжело расставаться. С чем? С тем, что люблю. Со своим телом. С Тимофеем. С нашим жильем. Тимофей говорит: тесная квартира. А для меня что-то огромное. Но замкнутое. Никогда не выходил наружу. Я всегда заперт…

Лежу на боку, не могу подняться, вроде как засыпаю. Боль отступает. Как хорошо…»

Вот примерно то, что транслировал мне Кейс. Странные претензии – он сравнивает себя и других людей кошачьей национальности с Иисусом Христом. Какое он имеет на это право? Или это мои собственные измышления, мой бред, и тогда я достоин, как колдун и богохульник, сожжения на костре инквизиции. В церковь я не хожу, представления мои о религии самые поверхностные, но не могу поверить, что там, за гробом, ничего нет. и не мои ли глюки о том свидетельствуют? Иначе – зачем вся наша жизнь?

Тимофей понемногу поправлялся. Вспоминая свои странные видения, иногда подумывал, что, вероятно, были они симптомами болезни, не более того. Хотя кто знает… Стал выходить на улицу, слегка прихрамывая, опираясь на суковатую палку. Появлялся и в театре. В реквизите поменяли его палку на старинную трость ручной работы. Костромина затевала очередной спектакль, хотела ставить глуповатую, однако сулившую коммерческий успех переводную пьесу с традиционными мужем, неверной женой и любовником в шкафу. И с его прыжком с пятнадцатого этажа. Сомневалась, но все же доверила Тимофею разработку декораций. Работал он в основном дома. К нему приходили помощники, забирали его рисунки и чертежи, относили в театр.

Перед Рождеством три дня бесновалась метель, город тонул в сугробах непривычно чистого снега и автомобильных пробках. На четвертый день небо вдруг расчистилось, и ударило оранжевым низкое, будто закатное, декабрьское солнце. От людей и деревьев потянулись длинные синие тени. После магазина и небольшой прогулки вокруг квартала Тимофей шел домой. Шел осторожно, опираясь на черную трость, вживался в образ медленного мудрого старика. С крыш капало, на карнизах росли сосульки. Повсюду на стенах были развешаны объявления. Предупреждали они, что, мол, будьте осторожны, возможен сход льда и снега с крыш, падение сосулей. Тимофей видел неплохо и мог прочесть эти тексты издали. Но вдруг представил себе такого же, как он сам, старика, да только подслеповатого. Тот сидел дома месяц, болел, да вдруг решил прогуляться. Идет и видит бумажку на стене, роется в карманах, находит и надевает очки, приближается вплотную, чтобы прочесть, очки запотевают, видно плохо, трудно разбирает тест. Долго стоит на одном месте. Вот тут на него и валится с крыши эта самая глыба льда или сосуля. Веселая история!

Размышляя о неизбывном идиотизме изобретателей листовок, Тимофей медленно поднимался к себе на четвертый этаж. Постоял, отдыхая, между вторым и третьим и двинулся дальше. Поворачивая на площадке третьего, глянул вверх. Окно. Темный силуэт. Женский. Сигарета. Дымок. Женщина сидит на подоконнике. Рядом – чемодан. Спрыгнула с подоконника. Картина смутно знакомая, похожая на нечто уже бывшее. Театр, проходная? Мальвина? Двинулся вверх. Мальвина.

– Привет, – сказала она, придавив сигарету о стекло.

– Здравствуй, – сказал Тимофей.

– Пустишь пожить?

– Чего ради?

– А мне жить негде, – сказала она так непосредственно и просто, будто весь мир, и этот самый Тимофей, и все, все, все обязаны заниматься ее благоустройством.

– Буржуй выгнал?

– Я сама ушла. А ты – самый лучший.

Тимофей усмехнулся:

– Раньше не знала?

– Дура была. Не понимала.

– А теперь поздновато. Видишь, я какой. И не мужик.

– Ничего. Я тебя научу. Я тебя вылечу. Если захочешь, конечно.

Тимофей вспомнил кота: «Она тебя обманет». Потом – его же: «Прощать». Пожал плечами и представил, что живет не один, а с ним рядом женщина, плохая или хорошая, неважно, главное, что рядом. И если опять хватит какой-нибудь кондрашка, то будет она его обихаживать. Будет ли? Мальвина. Лиса Алиса. Кто знает?

– Ну, черт с тобой, – сказал он. – Поживи.

И они стали подниматься к его квартире.

– А у меня теперь машина есть. А как твоя? – спросила она.

– Развалилась.

– Я буду тебя возить. В театр. В больницу, если нужно. За город, будем гулять на свежем воздухе, на конях кататься, – торопливо говорила она. – Буду на рынок ездить. Свежие овощи, полезно. Авокадо. Ты любишь авокадо? Рыба. Хочешь, я сейчас поеду, привезу, что скажешь. Красное вино. Тебе можно?

Он вставил ключ в замочную скважину.

– А еще, – добавила она, – заведем кота, как раньше.

– Вот этого не надо, – сказал Тимофей. – Ни за что. Про кота забудь. Тебя коты не касаются.

Из окна мастерской, она же моя теперешняя квартира, видно белое, под ровным серым небом, бесконечное полотно замерзшего Финского залива. На белом – мелкие черные запятые, лыжники и рыбаки, потерявшиеся в чуждом пустом пространстве. Брожу по комнате, пытаясь заново воскресить, извлечь из закоулков памяти осколки того, что растворено в мутном киселе ускользнувшего времени. Холодно. Большие окна плохо обороняют от давления западного ветра. На мне валенки и толстый свитер.

Когда-то давным-давно писал я воспоминания, а разогнавшись, вознамерился сделать из них роман. Написал несколько глав. Но не окончил, текст этот был заброшен и забыт на годы. Мешало разное. Долго болела, а потом умерла мама Нина. Тянулись хлопоты с докторами, больницами и сиделками, потом с местом на кладбище и установкой памятника. Стало не до писанины, хоть к матушкиной кончине относился я как к непременной неизбежности, ибо был уже в том возрасте, когда и собственное исчезновение не кажется невероятным. Требовались деньги, я много работал, соглашался на всякую дрянь, лишь бы платили. Через год после мамы Нины внезапно умерла Ванда, а была она на двадцать лет меня моложе. Как передать словами, что я чувствовал в эти годы? Жизнь ломалась, пустела, иссякала, теряла смысл, становилась бесприютной. Зачем жить, не отправиться ли в то самое путешествие вслед за любимыми? Но включился привычный внутренний автомат – работа. Она остановила, спасла. Еще – перемена места. Через несколько лет после того, как меня покинула Ванда, я переезжал сюда, на Васильевский остров. Разбирая, просеивая накопленное с годами пыльное барахло, наткнулся на папку с теми давними, пожелтевшими то ли мемуарными, то ли романными листками и решил продолжить, а если получится – завершить эти воспоминания. Именно воспоминания, отбросив потуги на роман. Однако некоторые куски из несостоявшегося романа показались мне неплохими, внятными, а кроме того, ныне моя память ослабела, и я решил, что ясные эти фрагменты можно сохранить, ничего в них не меняя.

Когда Петя Воскресенский стал взрослеть, прилипла к нему кличка Питон. Друзья и прочие знакомые люди прозвали его так, наверное, не за злобные проделки, не за извилистую хитрость, присущую страшному сказочному змею, а просто по некоторому созвучию с именем. Есть такие уменьшительные мужские имена, которые кажутся уместными только дома, среди родных. А у нынешних резких молодых друзей они, как теперь говорят, не катят. Да и у прежних были непопулярны. Митя, Вася, Леша. А Петя и вовсе несерьезно. С другой стороны, полное имя Петр – излишне торжественно, официально и торчит медным имперским столбом. Словом, со временем из Пети получился Петой, а потом в силу фонетических особенностей русского языка – Питон.