2 То ладожский дьячок, то Мандельштам и он, сластена, явно не здоров, а сам-то ты? Вот рифма «корешам» пришла – ушла, а вот – прожекторов плывет косяк, а следом потекли ослиный хвост, кобыльи корабли, обозы коченеющих миров, и что там, в той стране сошедших в ров, луна ли там, чье дело – сторона, прожектора ль заи́ндевелый зрак? Продрогшие до нитки времена, и не укорениться в них никак и, пялясь в их невыплаканный мрак, не Бога видишь в небе, а барак, июньской тундры жиденький покров, кукушкин лен, растущий абы как, замерзшие могильники костров, и прорубями – прорвой звездных ям — глядит невоскрешенная вода. Приходит, словно тать, заморыш-ямб, уходит, оставаясь навсегда. Вестник …и резкость моего горящего ребра… О. М. Меняли торжищ выморочный срам на морок боен истово и стадно и обмирал по-дантовски наглядно миндальный ствол – щегленок Мандельштам. С ягненком-лирой в мужеских руках ты в сердце века, царствуя над речью, свидетель, вестник, странствуешь впотьмах, и посох тот ледащую, овечью вызванивает явь нечеловечью, и вот полнеба в валенках, ногах, не давит перекладина на плечи. Райкома воробьевского звезда да гноище, где влаги не исторгнешь, но здесь, в ночи безгрешного труда, горит ребро. И красная вода сбирается в пробитые пригоршни. Родина Вино и хлеб. И гиблые места. В грязи – из веток ивовых настил. И синяя оленья немота Весны. Зимой – безмолвие светил. Занявшийся сиянием перегной, Себя я в этой бездне разместил, Идя сквозь виноградник Твой больной, И видел сны. И снег со дна могил Еще блестит под северной луной. Волчьи изумруды Снегири взлетают, красногруды… Скоро, скоро на беду мою Я увижу волчьи изумруды В нелюдимом северном краю Павел Васльев, Лубянка, Внутренняя тюрьма, февраль 1937 г. 1 Вдоль пристани бредущие огни, их изморозь просила: затаись, в каком-нибудь поселке на Оби женой, в конце концов, обзаведись наймись в матросы – нам же не впервой — в оленеводы. Бог с ней, с той Москвой — ты вспомни! Ну, куда ты, беркуток? Всего-то год и, смотришь, кровоток идет на убыль, там, глядишь, война всё, мать родна, списала бы, поди — пересиди, Василий, погоди, чуть пережди, и – где твоя вина? А – нету! Смыли желтые дожди. Культура? Краеведческий музей ревнитель просветительских затей когда-то основал, а где убит был тот миссионер-архимандрит — зачем нам знать? Ходи себе, глазей на экспонаты, выйдешь – на дымы, сиянья, проступившие из тьмы, на малицы, на нарты, ротозей, оленей – городишко невелик, но тот, в ночи, белеющий тальник… Ты помнишь? Карандашик послюни — и – словно нить цедит веретено — стежок-другой и, в общем, все равно, зачем, кому стишок твой – лишь огни последних барж. Но канули они: глазуньей изумрудной излились на скулы азиата из глазниц светильни те: не в пепельницу здесь втыкают папироску. Ну, а как ты думал, брат? Ты – враг. Держи пятак Харону – перевозчику в ту весь, где Дант бродил. Здесь, как ни посмотри, крещеный люд – он был, да вышел весь как с белых яблонь дым, как эта смесь. Порхают, красногруды, снегири, мочала на колу и там и сям текут по всем излучинам, осям – и, по ветру развеянный подзол, роняет лепестки югорский мак, во мраке озирается, и мрак, когда не бьют, – не худшее из зол. 2 – А ну вставай, соколики, пора! И сохнет на террасах бланманже и стынет чай, пока он в гараже управится, и снова кобура защелкнута. И тянется дымок по всей Москве, не верящей слезам, воды набравшей в рот, зато – каток зато, гляди, сияет, как сезам, нарядное, с иголочки, метро, вот только что-то зябко и мокро и кровь, как ни бели ее с утра… Сочится кровохлебкой решето и со двора вывозят шофера лежащих друг на друге неглиже соколиков из цирка шапито: горох об стенку или там – драже, какой-то конь в шинели ли, в пальто и кепке, рукоплещущий народ, оркестр, знамена – дел невпроворот у партии, а вот и осетры, икра на выбор – все тебе не то… Подправишь в парикмахерской вихры, выходишь на Арбат – и вот в авто уже сидишь по правилам игры, и Ваньку не валяй – за что, за что? — за просто так ломают здесь хребты, а уж хребет поэта-гусляра… Струятся изумруды мерзлоты, блестит янтарный хрящик осетра, а кровь, как ни бели ее с утра, сквозь известь, чем прозрачней, тем видней подследственным: тому – на севера, ну, а тебе – тебе в страну теней, орел степной, листвы ненужный ком. Сгребли тебя – забудь о северах: подвал и крематорий на Донском; ты – прах. Ты невостребованный прах, и поздно пить боржоми, старина: под вышку подведенная страна, куда бы ни вела – не обессудь. Стихи? Под скрип телег и портупей писал один партийный грамотей: Кому какою родина видна — ну, в общем, лирик, в общем, ни хрена не сообщил. К чему я? Позабудь о родине. И, может быть, она и о тебе забудет как-нибудь. Нет, в самом деле: дел невпроворот у кума: что ни день, то из ворот соколиков вывозят шофера, короче – то работа, то фокстрот, то чистка, то партком et cetera. Кому какою – да, о чем базар. Служенье муз. Страстной ли там бульвар, Тверской ли. И пора, мой друг, пора ответить. Не зайти ли в этот бар? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
