Константин Кравцов Арктический лён Стихи разных лет I Июнь, а погляди… Июнь, а погляди: уже весна. И тундра – коридор ночной больницы — не понимает, в чем ее вина, глядит в себя – глядит, не наглядится на солнце в тальниковых прутьях сна, на доски тротуара, на обрывы. Цветной слюдой зажгутся в три утра вода и твердь бездомно, прихотливо, а что до смерти – нет ее, сестра. Себя в воде разглядывают ивы, чернилами Татьяны пахнет лед, и все переливается, плывет в твоих виденьях, ветреная дива, и залит светом лестничный пролет. Зауралье Пышма – так называлась та река. Там утром утонувшего искали: икона доплыла до островка, где вечерами снег березняка белей ростков картофеля в подвале. Я думаю, нашли его едва ли, и вижу лодку – ту, что прозевали влюбленные, уснув наверняка, а после – Лукича на пьедестале, лачуги в иван-чае, а в воде церквушки отражаются руины и есть в них что-то птичье, как везде. Но что забыл я в этом городке на кой мне ляд плетеные корзины с бельем и днища в иле и песке и те мостки, те голые равнины? И кто там утонул и почему? В каком году? И сколько утонуло? Зачем мне вспоминать, что ту Пышму сто лет, считай, как тиной затянуло? Гуляет ветерок в березняке и облака без видимой причины во сне летят куда-то налегке, ракушечник блестит себе из тины и уплывает лодка по реке. Екклесиаст Застрять из-за тумана в глухомани в семнадцать лет и кануть в том тумане, для очерка предмета не найдя: ну, осень, ну, туман, ну, дробь дождя, ну, школьница маячит на причале — сюжет, как рифма «дали» и «печали», ненов. Но все сказал Екклесиаст о новизне и что она нам даст? …Взрослеть, морозя сопли на Ямале, грызть яблоки и лаек целовать, вздыхать о том, как все тебя достали и плыть, и никуда не уплывать, гадать, была права ли, не права ли, на танцах отказав призывнику… По сходням каблучки ее стучали и помню Обь, острожную тоску, закатов вымерзающих скрижали и то, что теплоход последний ждали, как ждут последний праздник на веку, но молоком затягивало дали и зренье привыкало к молоку. Еще припоминаю, цвел миндаль и он цвел напрасно, надо полагать, но драгоценны мелкие детали: та, под дождем, струящаяся гать и снег в луче, прожектор теплохода, конвойные и те, кого везли куда-то сквозь туман, где ни земли, ни звезд над ней. И жаль того урода, те гаснущие доски-горбыли. И кто в глазах удержит эту воду? Опомнишься – ан некого винить. Снег обещает вечную свободу, но ничего не может изменить. Ars amatoria1
Овидия упряжкой лебединой в какой-то лимб, в какой-то ветхий зев, Верлена ли снежинками над глиной сквозь местной вьюги варварский распев, но сколько лилий нежной Прозерпине… Давно забыл ты ветреницу ту, давно зима в твоем посмертном Риме, и снег роится клетками твоими, витает, угасает налету. Остыла печь, в углах белеет иней, фонарь на провалившемся мосту приснился – то Япония, похоже, и эти перья, перья на рогоже… Давно забыл ты ветреницу ту, но горстка огоньков пустопорожних сквозь чью-нибудь проступит немоту. Сияние и другие явления I. Сияние …яко земля еси и в землю отыдеши. Бытие И называлась та земля Ямал, но говорить я власти не имел и имени ее не называл. Оленьих улиц плыл дощатый мел и звездами до дна промерзших вод дышала ночь, тепла нам не суля. Лучи водили вдовий хоровод и не имела голоса земля. II. Утро Кто ты, восходящая от пустыни, как бы столбы дыма… Песня песней Сплошных небес замерзшая вода сугробы крыш, стерильные бинты и странно узнавать в них провода и странно сознавать, что это – ты, что как-то занесло тебя сюда, жар-птицу, в мерзлоту, что мерзлоты нам не избыть, но вот заволокло рассветом полыньи, но вот свело разрывы, вот украсили стекло, лучась и тая, льдисты сады, вот солнце, как забытое весло, торчит во льдах, не ведая беды. А впрочем, все на свете – не беда. Дымы твои прозрачны и слабы, соломенная сонная вода, оперены деревья и столбы, но нет, не улететь им никуда — им пить, как нам, окраин мерзлоту. Размоет, растекаясь, бирюза наскальные рисунки на свету и всюду льются детские глаза сквозь перья птиц замерзших налету. |
