Глядя из тамбура Что я на свете видел кроме весенней тундры? Прутики в снеговине, вечер впадает в утро, солнце пришло с повинной и до утра, пропащее, замерзло блудным сыном. Снег по оврагам стылым, десна кровоточащие. Ленинград—Воркута, 1987 Салехард След утиный на глине да мох, да осока краесветного лета, замерзшего ягеля лепет, мощи выбитых шпал, мерзлоты худосочные дети, бездорожий осенних с ромашками склока и огарок охотничьей темной избушки измеряющей осень сырым немигающим оком, и, как паперть, где денно и нощно торчат побирушки, берег в зарослях ив, ослабевших от кровопотери — стекленеющих ив, что и верят всю жизнь и не верят, что зима не придет: так больные, случайно подслушав об исходе своем, вспоминают о Боге, но что они помнят, облетая, как известь – салатная известь покинутых комнат? А еще этот ветер, что по свету бродит и не может найти то, чего не бывает в природе, а еще эти тучи над Обью – берлоги влекомых в этот мир небожителей в шкурах медвежьих и стойбищ дымы, и остроги, и «тоска лагерей», а еще – ивняковые боги, самоедов твоих, а еще – сталактиты сияний во тьме непробудной… Что за знаменье имя твое, Салехард, городок на мысу, остов льдами затертого судна, что за знак – отходящая от заморозки и снова предзимняя тундра? А полночное столпотворенье светил над сугробом аэровокзала, что родного мне дома родней, этот свет запоздалой худосочной весны? Это я. Но зачем твое солнце-ярило, проступая, как кровь сквозь бинты, сквозь обдорское небо, строганиною света подростка вскормило, высекая его Галатей из слепящего мрамора снега? И не помнит вода, сколько пришлых и разных обмыла, и над мысом Ангальским кричат беспризорных поморников стаи, и всё видят, кто спят по воздушным и прочим могилам, ледоходы твои, Салехард, ледоставы, кривые березки да ивы — берега забытья, где в преддверии тьмы облаков оседали обрывы и сияния жили в ночи, ни на чем зависая. 1984, 2017 Октябрь Отлетали души от деревьев и текла, пустынна и тускла, улица. Куда она текла? А деревья – может быть, с доверьем их зарифмовать и все дела? Да, белы как сажа. Пух да перья. Свет ли там? Пожалуй, полумгла — полусвет. Забудь меня. Не верь мне. Длился вечер. Плавала зола. и меня к невидимым деревьям глаз не отводившая звала. Сев. ж.д
Фазы быстрого сна и не вспомнить те сны, не свести воедино, и каждый разъят, каждый сон твой – на чьи-то такие же сны в заполярьях железнодорожной страны и какого рожна семафоры звенят? Если мертвые только не знают вины, значит, все мы мертвы, значит, просто земля нас не хочет принять? Мы и ей не нужны? Узловая. Платформы под снегом. И взгляд сфокусировать не на чем. Око луны — недреманное око ноябрьской луны и опять перегоны навстречу летят. Звезды в водах железнодорожной страны, детских лагерных кладбищ кресты ли стоят средь промозглой Вселенной? Созвездья и сны — Близнецов, Козерога ль какого, Плеяд. Семафоры звенят. И на кой мы ей ляд, в самом деле, сдались? И кому мы нужны? Экскаватор Чем не работа – расстрел? Грунтом присыпав едва свежие ярусы тел, курят, отходят от рва. Вышка в ночи не удел спит под звездой Рождества. Что ты найти здесь хотел? Ночь. Экскаватор у рва. Мост, провалившийся в мел. Дорога на старый Надым 1 Здесь шпалы облаками затекли и нет границы неба и земли — лишь нары на крови, на нарах снег, сквозь рваный свод сочится мерзлота и кверху дном несет Генисарет лодчонку, чья коробочка пуста. Здесь только пустошь ягельного сна, что из пустого все не перельет в порожнее из нити, из темна ни дыма, ни курящегося льна, ни твой, Васильев, птичий перелет за нитью нить слоящийся как бинт. И как понять, куда из мерзлых ям уводит нас воздушный лабиринт, оставив на помин лицейский ямб? Вот лед сосет невзрачный фитилек — арктический, должно быть, василек — пустынный растекается квартал, вот мертвый, весь в телегах, Вифлеем, его необозримый краснотал, и кто там под огнем, и глух и нем, ест голову свою? И слеп, как крот, молчит Гомер, и крутится фокстрот, сквозь требуху сияет рыбий жир спит теремок, не низок, не высок, по перекресткам катится инжир и пуля-дура, если не в висок, летит тебе в затылок, пассажир. |
