— Падре, простите меня… — еле-еле пробормотал он, все так же трясясь от страха. — Я не знал… Что это… это запрещено.

— Что «это»?

— Стихи.

— Но что за стихи, уважаемый! Разве это стихи о Господе, об ангелах, о святых отцах Церкви? Пару таких я видел среди ваших записей. Но эта мерзость! И не сделаете ли вы мне одолжение объяснить, что это за Маргарита?

— Это девочка, святой отец… Моя соседка… Мы вместе выросли.

— Так вот что! Девочка! Девочка, вызывающая в тебе греховные мысли! Знал ли об этом твой уважаемый отец, когда отправлял тебя сюда, чтобы мы сделали из тебя священника? Какой благочестивый священник вместо учебы и молитвы будет писать любовные стишки?!

— Но… Я не отправил ни одного письма Маргарите…

— Потому что не мог! Это ничего не меняет! Хватит лишь помысла об этих мерзких вещах, чтобы впасть в грех, а ты не только думал об этом, а еще и писал! Греховные страсти не должны жить в сердце у юноши, собирающегося посвятить себя служению Богу! Мой мальчик, если ты собираешься продолжать в том же духе, сними сейчас же сутану, выкинь биретту и отправляйся с Богом обратно к родителям. Нам не нужно, чтобы ты оставался тут и сбивал других с истинного пути! Можешь быть уверен, этого мы так не оставим. Твое двуличие в стенах святой обители куда опаснее скандального возвращения домой.

— Нет! Простите меня, простите ради Бога! — вскричал Эугенио, упав на колени, и, не в состоянии продолжать, закрыл лицо руками и разразился рыданиями.

Тронутый этой картиной, ректор поднял мальчика с ног и сказал чуть мягче:

— Хорошо!.. Хорошо… Хватит плакать. Мне хочется верить, что в тебе не было злого умысла… Но это — первое и последнее предупреждение. Вставай, сын Божий, вытри слезы и будь сильным в борьбе со своими страстями. Вот твои записи, я хочу, чтобы ты сжег их собственными руками и даже думать не смел об этой Маргарите, что толкает тебя на греховный путь.

Святой отец зажег свечу, трясущимися руками Эугенио поднес к ней тетрадные листы и предал огню свои первые, неопытные и невинные, поэтические грезы.

— Хорошо! — сказал священник, увидев как на пол осыпается пепел. — Очень хорошо! Теперь ты должен очистить и свое сердце от этих греховных мыслей, молиться со всей силой, возносить хвалу Всевышнему, поститься и просить прощения и просветления своей душе, а также сил, чтобы побороть этот грех. Ты будешь поститься всю неделю, а по истечении этого срока исповедуешься и примешь причастие. Только так ты сможешь противостоять искушению и следовать своему призванию. Иди, иди к себе и занимайся. Если ты раскаешься в содеянном и вступишь на путь исправления, мы будем относиться к тебе с той же заботой. Иначе же мы отправим тебя обратно к родителям, но я не думаю, что ты хочешь их так огорчить.

Глава седьмая

Эугенио вернулся к товарищам полный боли, стыда и испуга от всего произошедшего. Мальчики смотрели на него с любопытством и изумлением.

В каком страшном проступке мог быть уличен такой прилежный ученик? Ведь Эугенио был образцом прилежания и благочестия, и его всегда приводили им в пример! «Что же ждет меня, я ведь даже не самого знатного рода?», — думал в страхе каждый из них.

А Эугенио от столь пристального интереса к собственной персоне хотел лишь исчезнуть, чтобы навсегда забыть о своем позоре.

Все произошедшее разбудило в его душе еще больше сомнений, раздумий и новых вопросов, которые лишь умножались и тем самым приводили его в глубокое уныние. Он никак мог понять, что же плохого в том, чтобы желать добра девочке и воспевать ее образ в стихах?! Он твердо знал, что хочет быть священником, что это его истинное предназначение, но не мог предвидеть, что, приняв сан, никогда не сможет позволить себе привязанности к женщине. К тому же он еще не понимал и того, что эта нежная привязанность, испытываемая им к подруге детства, называется любовью. Эугенио пришел в ужас от того, что невинное чувство, которое он так лелеял в своей душе, будет поставлено ему в упрек как страшное, порочное и кощунственное преступление против веры.

В искреннем желании следовать заветам ректора, он изо всех сил пытался избавиться от мыслей, царивших в его голове. Но и сердце, и разум его всей силой противились попыткам забыть Маргариту, ее образ бальзамом обволакивал его трепетное сердце, окутывал божественным ароматов и заставлял трепетать душу.

Тем не менее он понимал, что слова ректора, несомненно, были чистой правдой, и предчувствовал, что его привязанность к Маргарите может стать ужасающим, все разрушающим выбором, который увел бы его с верного пути. А так как он искренне стремился к принятию сана, он начал бояться, нет, не Маргариты, что же плохого могла сделать бедная девочка? — но самих воспоминаний о ней.

Ему было необходимо забыть ее, он должен перестать постоянно думать о ней. А это требовало от него просто нечеловеческих усилий.

По вечерам, во время отдыха, вместо того, чтобы по своему обыкновению сесть у стены в тени развесистых деревьев и наблюдать как последние солнечные лучи золотым заревом разливаются по облакам, он старался затеряться в толпе шумных однокашников и утопить в их веселом гаме тоску, которая, словно тонкий аромат розы на ветру, глубоко проникала в его душу.

Во время вечерней службы он даже боялся поднять глаза на прихожанок, а по утрам, когда просыпался под звуки хора и слышал среди множества голосов тот самый, так напоминавший ему о Маргарите, закрывал ладонями уши.

Ночью же, когда по обыкновению образ Маргариты являлся ему во сне, он просыпался, осенял себя крестным знамением и на коленях молил Господа помочь ему преодолеть это искушение.

Но напрасно он закрывал уши, тщетно пытался заслониться от мыслей о Маргарите. Как могло это помочь ему, если ее светлый образ, подобно свету одинокой свечи в часовне, не угасавшей ни на минуту, теплился в его душе.

Попытки забыть Маргариту были лишь напрасной тратой времени. С каждым днем все более пленительная, она являлась к нему во снах подобно светлому ангелу.

Однако Эугенио исполнил все предписанные ему посты и послушания и через неделю должен был, встав на колени перед исповедником, облегчить свою душу исповедью. И кого еще он мог выбрать своим исповедником, как не самого ректора, знавшего уже так много о его внутреннем мире?

С самым искренним раскаянием Эугенио исповедался в своих грехах, признавшись во всех муках, испытуемых в попытках изгнать из своего сердца образ любимой. Святой отец воодушевил его своим добросердечием, призвал продолжить праведную в глазах Всевышнего борьбу со своей слабостью и наказал желать прощения и ниспослания блаженной благодати, с помощью которой он и добился бы полной победы над своими греховными помыслами. Священник также напомнил мальчику, что, по-видимому, образ Маргариты, являющийся ему, отличен от образа той маленькой девочки, которой она была когда-то, и что это злой дух принимает ее облик и является ему, чтобы ослабить его веру и сбить его с верного пути подобно тому, как он сбил с верного пути первых людей, явившись Еве в образе змия, подтолкнувшего ее ослушаться воли Господа и тем самым навсегда лишить человечество вечного Рая.

Он наказал Эугенио беспрестанно трудиться как душой, так и телом, быть активным даже во время, отведенное на отдых, учиться вдвое усерднее и, главное, без устали молиться и каяться в ночные часы.

Ученик со всем усердиям внимал словам учителя, полный желания тут же приступить к их исполнению.

Но самое глубокое впечатление на него произвело сравнение со змием. Он вспомнил о том давнем случае на фазенде, когда змея обвилась вокруг Маргариты, вспомнил слова своей матери о змие, искусившим Еву, и ужаснулся.