Как мы уже говорили, художникам Высокого Возрождения одинаково близки были и библейские сюжеты, и мифологические, античные. До этого приоритет всегда был за библейскими сюжетами. Дальше, в XVIII веке – времени Просвещения и атеизма – библейский сюжет почти исчезнет из искусства. А в XIX веке, например, для российской Академии художеств библейские сюжеты и античные мифы были так же, как в эпоху Возрождения, совершенно равноценны. Наверное, это говорит о том, что в живописи происходит постепенная утрата самой темы отношений человека и Бога.

Мироощущение человека эпохи Возрождения таково: он уверен, что в мире нет ничего независимого от его воли, кроме Бога. В сущности, он стремится быть равным Богу. Немало – замахнуться на такое! Он понимает, конечно, что не может быть восхваляемым, как Бог, но вообще он не против себя восхвалять…

А еще в грандиозном наследстве эпохи Возрождения ее художники оставили нам свои лица – свои замечательные портреты. Эти лица вспоминаются в первую очередь, когда мы слышим слова «искусство Возрождения». Они очень разные, но всегда значительные. Вместе с тем они имеют что-то общее, несколько загадочное. Может быть, эта загадка объясняется тем, что художники Высокого Возрождения открыли человечеству смысл и богатство каждой личности, личности интеллектуальной, волевой, – личности, творящей саму себя. Это было свойственно только Высокому Возрождению – эпохе жестокой, коварной, даже циничной, но одновременно полной необыкновенного творческого подъема и жажды познания.

Слово «человек» именно в эту эпоху стало звучать гордо[31]. Но этот гимн личности был, на самом деле, исторической иллюзией. Это была великая мечта, а не реальность. Творческая энергия Ренессанса одинаково служила и злу, и добру. И это стало изменой христианскому призванию искусства, что окончательно проявилось в последующие эпохи атеистического гуманизма и материализма.

Но тем не менее на какой-то миг (с точки зрения вечности), на каких-то несколько столетий человек «поиграл» в свое равенство Богу. Наверное, это важный опыт.

А сейчас из прекрасной и теплой Италии, где всегда голубое небо и все цветет и благоухает, мы отправимся в холодную, сырую, плоскую, как тарелка, страну, где вся земля лежит ниже уровня моря, поэтому постоянна опасность наводнений. Я говорю про Голландию. Это совсем другой мир. Если вы когда-нибудь жили в подобном месте (а я жила – несколько месяцев на острове в Северном море, в Германии), то вы можете понять голландцев. Мой остров тоже был ниже уровня моря, окружен дамбой, море – кругом и рядом, но вы его не видите, и это очень мучительно. И тем не менее Голландия дала великих художников, и они в каком-то смысле нам ближе и понятнее – возможно, из-за отсутствия этих немыслимых красот, среди которых имели счастье жить итальянцы. И у нас, и у голландцев – суровая жизнь в суровом климате.

Мы поговорим об одном представителе голландского искусства, но зато настоящем гении – о Питере Брейгеле Старшем, по прозвищу Мужицкий (1525–1569). Он оказался родоначальником большой семьи, в которой были еще художники – два Яна и два Питера Брейгеля. Однако Брейгель Старший был единственный в своем роде. В этом я убедилась, когда попала на выставку Брейгелей[32], которую несколько лет назад привозили в Москву. Младших Брейгелей по художественному языку не отличишь от Питера-родоначальника, но у них не увидишь той глубины содержания, которого достигает он.

Картины Питера Брейгеля Старшего можно назвать мистериями. Мистерии, этот жанр своеобразного религиозного театра, возник в эпоху позднего Средневековья. Нам сразу вспоминаются рождественские ковчеги-вертепы, которые очень распространены на Западе, в католическом мире. Бродячие артисты разъезжают по городам и весям, разыгрывая небольшой спектакль на библейские сюжеты, в нравоучительной форме – это очень забавно и поучительно. В представлениях постоянно сталкивались религиозная мистика и житейский реализм, когда религиозность сводится до уровня нашей повседневности, как, например, в евангельской притче о потерянной драхме (см. Лк. 15: 8-10). Есть какое-то очарование, когда представление делает нас с вами участниками тех великих событий. В этих мистериях и в произведениях живописи, которые можно им уподобить, нет котурн[33], как у художников Высокого Возрождения, – персонажи мистерий, говоря о Боге, не становятся выше нормального среднего человека, они стоят на какой-то житейской позиции и тем самым делают Библию книгой для нашего повседневного быта.

По сути дела, творчество таких художников, как Питер Брейгель, Ян Брейгель и Босх, вполне мистериально.

Брейгеля принято относить к Позднему Ренессансу, а это означает, что мы могли бы ожидать от него обращения к классике, к прославлению человеческой личности, как у его итальянских современников. Но этого нет. Как нет и пантеизма, который во многих странах пришел вместе с антропоцентризмом на смену средневековому теоцентризму. Пантеизм – это представление о том, что Бог разлит везде, во всей природе. Возможно, в картинах Питера Брейгеля кто-то и усмотрит отголоски этого учения. Его ландшафты полны удивительного Богоприсутствия, но это только еще больше подчеркивает жалкость и безумие человеческого муравейника.

Герой Брейгеля – это толпа. Если вы будете вглядываться в отдельные лица этой толпы, вы ничего интересного там не увидите, лица людей часто заурядны и очень похожи друг на друга. Но толпа – не статичная, она все время движется, на картинах постоянно что-то происходит. То соотечественники Брейгеля катаются на коньках по голландским каналам, то они дерутся между собой, то празднуют, то изображают какие-то пословицы и поговорки.

В общем, идеи итальянских художников Высокого Возрождения были абсолютно чужды Питеру Брейгелю, как и проблемы борьбы католицизма с протестантизмом, хотя он жил в эпоху горячих конфессиональных споров. Он совсем другой художник. Это, кстати, проявляется и в том, что, в отличие от знаменитых итальянцев, он остался «немым»: не оставил никакой переписки, не рисовал портретов жены и детей, даже его достоверных автопортретов мы не знаем. Есть несколько изображений, претендующих на автопортретность, но они не имеют сходства между собой.

Можно с уверенностью сказать, что Брейгель не только не воспринял итальянский гуманизм, но и даже как бы противостоял ему. По сути дела, все его творчество – антиутопия. В какой-то степени творчество художников Высокого итальянского Возрождения – это все-таки утопическое творчество, оно очень высоко возносит человека над обычной жизнью. Страдающие атлеты и титаны Микеланджело – выше нормального, обычного, заурядного человека. У Брейгеля – ничего подобного, Брейгель – художник обывателей. Он как бы развенчивает возвышенных героев, но это развенчание наполнено не сарказмом, как могло быть, скажем, у Леонардо, а наоборот – жалостью и состраданием, даже теплотой и любовью, то есть истинно христианскими чувствами.

Мне кажется, что Брейгель и мастера его круга гораздо ближе к христианству, чем художники Высокого Возрождения. Они остались верными традициям своих замечательных предшественников, таких голландских гениев, как Рогир ван дер Вейден или Ван Эйк.

Интересно, что Брейгель в начале своего творческого пути посетил Италию, даже прожил там два года. Он встречался с Микеланджело и, возможно, даже учился у него, посещал мастерские других художников. Но об этом мы почти ничего не знаем. Зато известно, что больше всего из всей этой поездки его поразили Альпы. Это понятно – ведь он был жителем равнинной земли и вдруг увидел величественные горы, которые потом стали обязательным компонентом его произведений – в его пейзажах горы появляются регулярно, хотя в Голландии гор днем с огнем не найдешь. В этих горах он увидел нечто большее, чем чудеса природы. Он ощутил величие, присутствие Божественного творческого духа, вечного, неизменного, и отныне во всех его картинах это Божественное начало существует как прекрасный молчаливый фон для людского муравейника.