© ООО ТД «Никея», 2018

© Издательский дом «Никея», 2018

© Ратнер Л. Н., наследники, 2018

Лилия Ратнер

В 50-е годы я окончила художественное отделение Полиграфического института, а потом поступила в Московский университет на искусствоведение. Но искусствоведом так и не стала, с головой ушла в реальное искусство рисования. А потом, спустя много-много лет, мне мое образование понадобилось. Это случилось тогда, когда я для себя открыла, что искусство, как океан, совершает приливы и отливы, то уходя от Бога, то вновь пытаясь приблизиться к Нему, но настоящее искусство всегда связано с Богом, все исходит из одного единого Центра, а все, что вне этого, совершенно бессмысленно.

Конечно, когда я училась, никаких идей, связанных с Богом, у меня не было. Я обратилась и приняла крещение гораздо позже – в 1979 году – и попала в среду православных священников, которые, как и я, были неофитами. Один из них был переводчиком с английского, другой – сын писателя, третий – бывший архитектор. Лидером у них был очень талантливый поэт, который в 26 лет обратился и сжег все свои стихи. Это была такая среда, вышедшая из богемы, которая ненавидела искусство! Моим духовником стал бывший киновед, выпускник ВГИКа, который после рукоположения тоже все это бросил. Наверное, звучит странно, но все они, придя в Церковь, как бы отталкивались от себя в прошлом, меняли вектор своего пути на противоположный. Кстати, до сих пор в православии есть такое мнение, что искусство – это жизнь душевного человека, не просвещенного духовно; что искусство заражено грехом, и за счет своего очарования оно может заражать грехом других. И когда я пришла в Церковь, вдруг оказалось, что я занимаюсь чем-то недозволенным.

Меня это ужасно мучило. Я очень уважала своего батюшку, это было первое духовное лицо в моей жизни, но все время с ним спорила. Я приходила к нему на исповедь и говорила: «Грешна, батюшка!» – «В чем же ты грешна?» – «Осуждала священноначалие (то есть его)». Естественно, ему ничего не стоило меня с моими оправданиями искусства разбить в пух и прах, и я уходила со слезами. Но, приходя домой, писала ему письма, главным в которых был вопрос: если Бог дал талант человеку, почему он должен зарывать его в землю? Он мне приводил тысячу аргументов и отвечал, что искусством можно заниматься, но только церковным: иконы, роспись храмов… А мне казалось, что я родилась совсем с другими задачами. И я не понимала: ну почему, если я напишу прекрасный пейзаж или портрет замечательного человека, это не будет прославлением Господа Бога?

В постоянных спорах мы провели с этим батюшкой почти десять лет, и в результате у меня даже получилась небольшая книжечка полемических эссе об изобразительном искусстве. Так что я многим ему обязана. Кстати, сейчас он совершенно изменил свою позицию, и его дети и внуки не чужды искусству.

Но тогда он был категорически против, а я, поскольку ничего другого делать не умела и не могла и, кроме всего прочего, это было единственное мое ремесло, которым я зарабатывала на жизнь, – я продолжала рисовать. Однако невозможно заниматься искусством, чувствуя, что оно тебе запрещено, что это что-то греховное. Постепенно я перестала выставляться, перестала общаться со своими друзьями, которые меня ценили как художника. Потом почти перестала рисовать. В конце концов я стала погружаться в глубокую депрессию…

Мой духовник любил говорить красивые проповеди, в стиле XIX века. Например, однажды я от него услышала: «Православные – счастливые люди. У нас есть всё: Священное Писание, Святое Предание, культ Богородицы, иконы. Мы сидим за пиршественным столом». А я вдруг нечаянно, неожиданно для себя говорю мрачно: «За этим пиршественным столом можно умереть от голода!» Вспомнила греческого царя Мидаса: все, к чему он прикасался, превращалось в золото.

В какой-то момент я дошла до того, что стала думать: зачем я крестилась, зачем я в эту Церковь вообще пришла, загубила свою жизнь.

И вот мой священник, видя меня в таком ужасном состоянии, однажды посоветовал: съезди в Армению, там есть замечательная община…

В ту пору у меня никогда не было денег, а тут вдруг деньги нашлись – у меня музей как раз купил работы, и я полетела на эти деньги в Ереван, никого не зная там, ничего не ожидая – просто, что называется, по послушанию.

В Ереване была огромная община членов Армянской Апостольской Церкви – примерно три тысячи человек, в основном репатрианты, семьи которых после революции уехали на Запад, а потом их Сталин пригласил вернуться. Они поверили, вернулись, привезли все свое имущество, Сталин это все у них немедленно отобрал. Но им важно было, что они на Родину вернулись, у армян по всему миру очень сильная связь с родной землей.

Десять дней я прожила в семье чудесного человека по имени Гамлет – он был инженер-физик, работал на атомной станции. Дом у него был такой чистый-чистый, бедный, никаких ковров, никаких хрустал ей. Очень милая молодая жена, двое деток, и все такие приветливые. Эти десять дней для меня были как сказка! В общине так много всего было интересного: молодежные группы, вечерние школы, филиалы по всей Армении. Я увидела деятельных живых христиан, которые делают очень много добра. Сколько любви они на меня обрушили! Я начала ездить в Ереван каждые три месяца, я просто рвалась туда. И как-то они мне говорят: ты так не наездишься – это же очень дорого. А у вас в Москве есть похожая община. И дали мне телефон отца Александра Меня[1]. Так я стала его прихожанкой.

И тут все встало на свои места, потому что отец Александр очень ценил и любил всякое творчество. Он мгновенно снял с меня этот запрет на искусство, и я стала выздоравливать, как после тяжелой болезни. Как это было мучительно, как я боялась рисовать! И вот потихоньку, постепенно я стала делать наброски, пока вдруг из меня не полились, просто как из фонтана, рисунки на тему Ветхого Завета, за которые мне не стыдно. И это было счастье.

Это произошло уже после гибели отца Александра…

Собственно, эту историю я рассказала, чтобы было понятно, как я пришла к идее, что любое искусство – от Бога, если оно – настоящее искусство.

С моей точки зрения, с сотворения мира и с древних времен, когда изобразительное искусство уже заявило о себе, процесс его развития идет по нисходящей. Обычно люди не хотят этого признавать, считая, что все эпохи одинаково значимы, одинаково гениальны, просто они говорят разным языком. Но мое глубочайшее убеждение, что это не так. Я считаю, что искусство древних было неизмеримо выше, грандиознее и ближе к Богу, чем искусство наших дней. Конечно, нам не хочется так думать: ну как это, с какой стати мы – и вдруг не гении? Может быть, гении есть среди нас, но не в этом дело. Я говорю об основном векторе, который указывает на некоторую редукцию, понижение чувства прекрасного.

Когда я училась, у нас был очень харизматический лидер[2] (ему было лет тридцать, но нам, восемнадцатилетним, он казался старым, взрослым и мудрым). Он говорил: «Красота – это то, что должно пылиться в музеях. Вы должны писать так, чтобы хотелось… вырвать, глядя на ваши картины». Представляете? То есть красота надоела, кто-то утверждал, что красота – это вранье, фальшь… Но я никогда не могла с этим согласиться. И однажды, когда я уже пришла в Церковь, мне попались слова замечательного французского православного богослова Оливье Клемана, цитирую их тут не дословно: «Наша вера красива. Святость прекрасна. Мы должны возродить красоту. Красота – это улыбка Бога. Как можно жить без нее? Бог создал мир именно по законам гармонии, красоты и порядка. Просто человек сделал все, чтобы разрушить эту гармонию, но, может быть, в наших силах ее возродить или хотя бы попытаться что-то сделать».