«Вот ведь куда приволоклася, за сто вёрст! – подумал Гаврила. – Не лежится тебе в могилке. Чего не лежится? Хорошая могилка, глубокая, сухая – сам копал…»

«Ну чё, потерял парня?» – не разжимая губ, спросила старуха.

«Это почему ж потерял? – сказал он, падая сердцем и ощущая не то чтобы беспокойство, но страх. – У мамки с отцом остался Генка-то. На промхозовском покосе».

«Это кто же тебе сказал? – спросила старуха. – Сорока на хвосте принесла? Залил зенки-то, прорва, и потерял мальца!..»

«Иди ты!» – ругнулся Гаврила, но сердце зашлось болью, словно защемили его.

Старуха исчезла, но там, где стояла она только что, образовалась белая пустота. Так бывает, когда долго глядишь на живой огонь, а потом переведёшь взгляд – и вот она, эта белая пустота, эта рваная дыра в никуда перед взором.

Вечером вовсе не было росы, не было её и за полночь, когда зарозовело небо в месте подъёма солнца. Где-то, где – и не определить, погромыхивало, и по небу метельно понесло ведьмины волосы.

Ещё до ранней, по нынешнему времени, зари Гаврила схватился с лёжки. Бесцельно поплутал покосами и вдруг, решившись, кинулся к шитику.

Мотор охотно затараторил с полуоборота, но впервые это не обрадовало, и впервые Гаврила пожалел, что нет у него новёхонького «Вихря» и дюралевой «казанки».

– Не скоро доплюхаешься на этом хреновом паре,– бессовестно ругал он так долго чтимую, надёжную и старую машину.

На промхозовском покосе Генки не оказалось.

– Ой! Ой! – вскрикнула невестка, схватившись за голову. – Ой! Ой, люди! Люди! Потерял! Потерял! Ой!

– Можа, в село утёк?.. – растерянно сказал Гаврила. – Он проворный… Рыбу-то цельную ночь ловил… Тут вот тропочкой и утёк?..

Слетали на «Вихрях» в село. Взбулгачили там всех, всё перевернули, всех пацанов выспросили – не было в селе Генки.

– Я, однако, к Запрягальщику заезжал. Баба ево, однако, посылку наказала передать, – сказал Гаврила и с сомнением покачал головой: – Вернулся, а он этак тихонечко под брезентухой спал, пяточки чернели…

– «Пяточки»! – вскинулась невестка. – Где ты его утопил, убивец проклятый?!

– Цыц! – заорал сын и не выдержал – залился, даже с носу потекло.

На покосах у Запрягальщика Генки не оказалось. Не видел его Запрягальщик и не слышал, чтоб кто-либо голос подавал. Тихо всё это время было, даже моторок на реке не было. Раз только нынче и проплыл на своей тарахтелке Гаврила.

– А может, он ушёл, когда ты к Запрягальщику ходил? – спросил Гаврилу бригадир.

– Я его опосля видел, когда вернулся, – с сомнением ответил Гаврила.

– Так что же он, выходит, утоп?

– Нет! Нет-нет! – испугался Гаврила. – Зачем? Он реку знает, вот усю ночь рыбалил…

Нежданно налетела гроза, выполоскала мир, вымыла где какие следы были, где какие приметы – прибрала, очистила. Но неожиданно показала один следочек, ранее вроде бы и незаметный. Гаврила сам его увидел на песчаном окоске, где чалил третьего дня шитик. Босой след, махонький, Генкин. И пошёл он по-над рекою илистым обмежком прочь от Запрягальщикова покоса. Хотя и пропал скоро след, и смыла его гроза, и спрятала, положив траву, хотя и давно это было, но и то радость – тут был мальчонка.

Слабы были меточки, оставленные маленьким человечком, но их находили, вынюхивали их, одно слово – таёжники-мужики. Что-что, а тропить зверя ли, человека они умеют.

А кое-где след этот и ясным был – на илистой почве, на мягких глинах. Шёл мальчонка, не роняя реки, паберегой. Куда проще подняться в сухие просторные боры и двигать там легко и свободно. Но он через ветловник лез, сквозь травы пробирался, а то и по самой кромочке у воды. Что ни дальше – приметней след.

Но обнесло всех страхом, когда увидели рядом с пареньковым следом большой, двумя мужичьими ладонями не прикроешь, медвежий след, а рядом ещё один – поменьше.

– Матка с медвежонком,– сказал отец Генки, но каждый и без того это видел.

Шли медведи за мальчишкой, догоняли его.

Дальше следили. У таёжной речки, что широко и глубоко впадала в Авлакан, пропали Генкины следы. То есть они были, и даже лёжка его была, может, тут и ночь коротал. Много натоптано тут – к воде и от воды – и Генкиных следов, и медвежьих. И вот подходил след медведя к мальчишеской лёжке, топтался рядом да вдруг и попёр в намёт в тайгу. Пустилась матка прочь от берега широким махом, и медвежонок за ней. Получалось, что унесла она Генку. Но ни крови не было, ни обрывков одёжки.

Остальное время до темноты шли охотники по следу зверей, пока не потеряли. Увлёк в сухие боры на жёсткий ягель след. Но за всё это время ни капельки крови, ни обрывочка не обнаружили, словно бы верхом ехал на медведе Генка.

– Примета должна быть, вот в чём хвахт, – говорили у костра, затаборившись, предполагая, что, если взял Генку зверь, должна быть кровь или другие признаки. – Приметы нет!..

Весь следующий день прошастали борами, выискивая хотя бы приметы матки и медвежонка, но и их не было.

– Улетели они, чё ли? – ворчал бригадир.

А дед с отцом молчали, шли с другими в цепи, булгачили, орали, осипли оба:

– Ге-е-е-нка-а, Ге-е-е-нка-а!

Когда вернулись к бывшей Генкиной лёжке, Гавриле вдруг поблазнилось, что видит он след уже на той стороне притока. Плавать Генка ещё не умел, потому и не верилось, что смог он перебраться через глубокую, с живыми наносными берегами речку. Вступишь на такой берег – и ушёл в мокрый песок по пояс, а мальчонок и по макушку уйти может.

Однако Гаврила разделся и, белея синеватым телом, полез в приток. Переплыл с трудом, течение тут было скрытое, напористое, затягивало старика в промоину под бережок у самого устья. Вылез, тяжело дыша, с бороды и усов катилась на лохматую седую грудь вода, красный нос посинел, и на самом кончике вспухла густая зеленоватая капля.

– Есть! Есть! – вдруг завопил Гаврила и телешом попёр в кусты.

Он лез через густой тальник, прикрываясь одной рукой, а другой проламывая себе путь, боясь потерять крохотную, но явственную тут цепочку Генкиных следов. Каждый пальчик отпечатался на влажном иле. Место низкое, влажное, и Гаврила легко читал, что внук не ослабел в одиночестве, шаг у него был хороший, не напугался встречи с медведями и шёл вполне определённо и уверенно.

– Милянькай ты мой, касатушка моя, ягодка, – твердил совсем по-старушечьи Гаврила и лез, лез вперёд, накалываясь на сухие прутья, обдирая в кровь кожу, не замечая своей наготы. – Жив детёныш! Жив! Потерпь, однако, потерпь!

За целый день не присели мужики, не перекурили, только и было остановки, когда нагнали Гаврилу и заставили одеться. Старик как бы вне себя был. И там, где пропадал след, где никто другой не видел никаких примет, Гаврила видел и шёл, как поисковый пёс, втягивая ноздрями воздух, низко пригибаясь к земле.

Далеко ушли мужики, многое прочли на земле, многое представили. Жив Генка, и где-то рядом. Ночи те, что страдовал дед на покосе, что прошли в поисках, определили по лёжкам. Да и днём спал Генка и про еду не забывал: корешки ел, траву, кислицу собирал, много её по пабереге было, и вызрела уже, ел раковицы, выгрызая у них гребешки, и ещё много чего.

– Шутка ли – пятые сутки один в тайге, – переговаривались мужики. – Уцелел бы! Дай Бог!

Дал. Нашли Генку уже в сутемень. Чуточку, на ноготок всего, взошла над тайгою луна – красная, большая. Окрасилась река багрянцем, поднялся над водой багровый туман – приметы все худые. Но вот и он, Генка. Свил себе гнёздышко из сухой травы. Натаскал её под колодину, ею же укрылся и спит себе, сладко посапывая.

Гаврила перед ним бросился на колени.

– Батя, не напугай!..

– Прости меня, Генушка…

Генка проснулся, строго посмотрел на Гаврилу:

– Ты зачем меня бросил, деда? – и заплакал.

Да и всё кругом плакали – здоровые мужики-таёжники, и я плакал, случайно попав в эту экспедицию, а Гаврила подвывал, тиская и лаская внука:

– Прости! Прости мя, Генушка! – и рыдал, словно огурцы глотал, целиком, неразжёванными.