Девочка

Триптих

1.

Рождество

Боль пришла внезапно. Она возникла в груди, стремительно растеклась по всему телу великой слабостью, замкнула дыхание, знобя затылок, и длилась всего лишь коротенький миг. Он не испытывал такого во всю жизнь. Как никогда раньше, захотелось жить бесконечно, радуясь и любя.

Боль, на мгновение сразившая его, была болью ни с чем не сравнимого счастья.

Река, раскинувшись во всю ширь, плавно раскачивала берега, стремясь всё дальше и дальше в неограниченный простор неба. Он не слышал стука мотора за спиной, не ощущал стремительный бег лодки, всецело поглощённый этим необоримым чувством любви и счастья. Слёзы увлажнили глаза, в горле стало тесно, но вечная боязнь, что кто-то со стороны увидит его, такого беззащитного в искреннем чувстве, заставила посуроветь лицом. И вовремя. Девочка смотрела на него, сопереживая по-взрослому то ли внезапному счастью, то ли деланной озабоченности и суровости его лица. Он искренне улыбнулся ей, даже заговорщицки подмигнул. Она смутилась и стала глядеть в сторону убегающего таёжного берега.

Девочка сидела на самом носу лодки, ей было не более пяти лет – совсем кроха. Но такая серьёзная лицом, ладная детским телом, по-взрослому повязанная белым платочком – женщина.

И он вдруг понял, что любит её всё той же нахлынувшей на него всеобъемлющей любовью к этой Реке, к таёжным берегам, к этому таинственному краю и его мироколице. И вся эта внезапная Боль счастья и любви сосредоточилась в одном – в девочке. Его сердце жаждало ответа, жаждало её взгляда. Ему захотелось взять её на руки, прижать к груди, любя и оберегая. И он, как и она, отвернулся и стал разглядывать убегающие вспять берега.

Ранняя осень нежно, как-то трепетно, озолотила тайгу, накапала в буйную пока ещё зелень багрянцем и охрою, махнула рыжим лисьим хвостом паберегами и высоко вознесла небесную синь.

И снова их взгляды встретились. Только теперь Девочка первой улыбнулась, вздрогнув ресничками, смутилась, спрятала личико, упёршись подбородком в распахнутый ворот дорожной курточки. Но он успел ответить ей улыбкой.

При отъезде из села, увидев в лодке ребёнка, высказал её отцу сомнение, надо ли брать в поездку девочку. Тот ответил определённо: «Она привычная, я её с собой всегда беру». И они поплыли втроём.

Что-то странное, никогда не изведанное происходило в нём и вокруг. Он воспринимал движение лодки по чистому лону реки как движение времени, ставшего вдруг осязаемым и зримым. На его глазах Время ткало вечное своё полотно, расстилая его мягкой речной дорогой, в конце которой лазурной аркой возникали ворота в иной мир, но столь же прекрасный, как этот, только наполненный Вечным светом. Туда, к Свету, стремительно несло их лодку.

Так хотелось длить и длить это состояние. И тогда он снова стал смотреть на Девочку. Поскольку всё, что происходило с ним, было связано только с ней, с этой маленькой девочкой, родившейся в том мире, в котором желалось ему быть вечно. Он не понимал, какая сила заставляла не просто смотреть на неё, но разглядывать каждую чёрточку непорочного лица, головку с прядками всё ещё по-младенчески светлых волос, спадавших из-под белого платочка, повязанного узелком на подбородке, на красивый овал лба, воспринимать всю её детскую фигурку как нечто совершенное, изваянное только по одной воле Творца.

Ему было тридцать три. Он вполне испытал страстную необоримую тягу к женскому телу, знал телесную обморочную взаимность, испытал муки и радости земной любви, избежал похотливую страсть случайных сближений, прожил немало в супружестве, но так и не обрёл той мечтаемой душою и телом единственной и неповторимой любви.

И эта любовь, определив себя внезапной болью, восстала в нём. Он содрогнулся, осознав это. И ужаснулся, что девочка может ощутить безумную любовь к ней. Но тут же и понял: чувство его лишено преступной плотской страсти и озарено Вечным светом Мечты, которую суждено пронести через всю жизнь.

Чудны и Велики дела Твои, Господи, на Великой реке Твоей!

Девочка смотрела на него и улыбалась.

Лодка, оседая бортами, мягко приставала к берегу. Он встал во весь рост, в сильном рывке развёл руки, ощущая в них добрую силу, подхватил лёгонькое детское тельце и вынес на берег.

– Она у тебя легче соснового зёрнышка, – сказал отцу. И тот ответил: – Поноси-ка по тайге, умаешься.

Взяв её на руки там, в лодке, он на коротенький миг прижал её к груди, и она так же, на короткий миг, приникла к нему, обняв маленькой рукою могучую его шею. Пальчики у девочки были нежные, а ладошка белая… Он ещё трижды брал её на руки, там, где тайга становилась вовсе непроходимая для её ножек.

Так родилась Любовь, которую пронёс он через всю свою жизнь, не зная об этом.

2.

Детство

Жаркими выпадают часто дни начала лета. Печёт с раннего утра до позднего часа. Белые ночи не приносят прохлады, и уже к полудню село наполняется калёным печным жаром. В такую пору, словно сами по себе, возникают таёжные пожары и горький, едва различимый туманец растекается на сотни вёрст, густея над речной излукой, недвижимо зависает над плёсами, течёт стремительно на шиверах. Тревожно становится в мире, и люди часто поглядывают в пепельную глубину неба, желая дождя.

…Начало того лета было обжигающе жарким, прозрачно-чистым, полным тёплых запахов смол, листвы и хвои. Река, отражая глубинную голубень неба, сама становилась небесной, но пахла по-земному: снятым в росную пору молодым огурчиком, как пахнет вынутый только что из невода серебристо-синий тугунок.

Село вымерло – попряталась от жары, исчезла с улиц всякая живность, невесть куда запропастились вездесущие собаки. Всё стихло, замерло, и только голосисто звенела на реке малышня, будоража застывшую в неге реку. В песчаной пустоте улиц вдруг возникали тонкие фонтанчики пыли и столь же внезапно исчезали в полном безветрии и покое.

Он шёл к реке по сухой жаре, не томясь ею, но жадно вбирая в себя жаркую благодать солнца. Часа не прошло, как выпал он из душного тряского чрева самолёта, оглушённый рёвом двигателей, измятый путевой бессонницей, почти неживой. Но, почувствовав под ногами мягкую песчаную постлань дороги, окунувшись в сосновую глубину молодого леса, услышал вдруг зов Реки, радость в сердце и крылья за плечами.

…Поодаль от воды, на самом солнцепёке, накупавшиеся до синих губ, сидели и тряслись в мелком ознобе мальчишки. Острые коленки торчали у самых ушей, носы вытянулись на одинаково отрешённых лицах, но в глазах каждого стояла решимость: вот согреюся и опять купнусь!..

Это место на реке в селе называли «галька», и было оно единственным в округе удобным для купания. Мелкий окатанный галечник, намытый поверх плотных песков, широко расстелился вдоль тихой заводи, скатывался в реку широким мелководьем, плавно опадал в глубину, по определению мальчишек, «где дна нету», а там – вольно плыви до самого речного стрежня.

На мелководье самозабвенно барахтались три девочки, отчаянно били ногами, перебирая по дну руками, – «плавали» «в окунку», «на спинке», «на саженках», призывая друг друга оценивать свои достижения: вот как могу, вот как умею…

Раздевшись, он вошёл в воду чуть поодаль от маленьких купальщиц, дабы не мешать их самозабвенной радости. Но они увидели его, как по команде встали на ноги, разом стихли, разглядывая незнакомого пришельца. И вдруг одна из них, отбрасывая с личика мокрые прядки, звонко и радостно сказала: «Здравствуйте!» Она узнала его, и он узнал её, помахал рукою. Девочка ответила взмахом маленькой ладошки. «Купаться пришли?» – «Купаться!..»

По лицу её, по плечикам, по груди и животу всё ещё бежали струйки воды, он разглядел даже капельки на её ресницах, такие весёлые и радостные, и чуточку озорные…

Она помнила его и радовалась новой встрече, был он ей не чужой, а очень памятный. Он понял это, и то давнее чувство, так внезапно случившееся два года назад на Реке, снова возникло.