А потом, спустя неделю, когда занепогодило и поваленная нами трава пьяно пахла на всю округу, мы сидели в стреловском зимовье и слушали Генку.

Точнее, расспрашивал его я. А он, занятый своим делом – строгал сухую чурку, – неохотно, по-взрослому, по-таёжному отвечал.

Получалось так, что он, проснувшись подле Запрягальщикова покоса, подумал, что они с дедом ещё и не отъезжали с покосов промхозовских. Было жарко, скучно, и он, разозлившись на деда, потому что тот наверняка напился, решил наказать его. Снял сапоги, сунул их под брезентуху, слепил из неё себя и пошёл на табор к матери, не подозревая, что они отъехали от тех мест на добрые сорок километров.

– Ну и что?

– Я шёл, – сказал Генка.

– Кого видел? – спросил дед.

– Бабочек видел, птицу. Одна большая, а на хвосте дерьмо…

– Во! Во! – гоготал Гаврила, он на радостях, что с ним отпустили внука, что нагрянул на помощь я, был чуть под хмельком. Он торопил внука вопросами, предвкушая какой-то очень интересный для себя ответ: – Чё ишшо видел?

– Медведей видел, – сказал Генка, чтобы только отвязаться от деда.

– Во! Во!

– Я спал, – сказал Генка, углубляясь в работу. Стружка так и брызгала из-под ножа. – Спал. А он меня лижет, лижет.

– Кто? – спросил я.

– Медведь…

– Во! Во! – сдерживал смех Гаврила.

– Как лижет, Ген?

– А вот так, языком, – и Генка провёл ладонью от виска к затылку. – Я проснулся, а он лижет. Голова здоровая, язык шершавый, чикотно… – И замолчал, засопел и даже плечиками передёрнул.

– Во! Во! – насторожился Гаврила.

– Псиной пахнет, – сказал Генка и замолчал.

– Ген, а потом? Что потом? – спрашивал я.

– Он мне вот тут лизал, – Генка сунул руку под коленку.

– Ну, а ты? – не выдержал дед.

– А я его по розе! Вот так! – Генка поднял ногу, взмахнул пяткой, показывая, как ударил медведя. – По розе я его!..

– По роже! По роже он его! – гоготал довольный дед. – Медведя по роже!

– Молчи! – грозно сказал Генка и пристально глянул из-под бровей.

– Молчу, молчу, – всё ещё на хохоте поднял руки Гаврила. – А кого ты ещё видел? – спросил, переводя дыхание.

– Ну тебя! – сказал Генка и углубился в работу.

– Кого? – спросил я.

Он не отвечал.

– Кого? – спросил я у Гаврилы.

– Его спроси, – сказал Гаврила, готовый расхохотаться.

– Ген, кого ты ещё видел?

Генка вздохнул обречённо, поглядел на меня выразительным взглядом: дескать, чего вам говорить, всё равно не поверите. И ответил:

– Двухголового…

– Кого? – я растерялся, не ожидая такого ответа.

Гаврила отвернулся, не желая мешать мне, но шея его побагровела от натуги, так хотелось ему смеяться.

– Двухголового. – И, глянув на прыснувшего деда, рявкнул по-взрослому: – Выдь! Выдь отсюдова, тебе говорят!

Гаврилу как ветром выдуло из зимовейки.

– Смеётся ещё, – сказал Генка и засопел, отчаянно работая ножом.

– А кто это такой? – спросил я.

И мальчишка вмельк посмотрел на меня: не смеюсь ли? Я не смеялся.

– Двухголовый, – просто сказал Генка и повёл плечиком.

Это было сказано совсем так, как если бы я спросил: «А кто такая Мурка?» – «Кошка», – ответил бы он. Вот так и о двухголовом было сказано.

– А где ты его видел? – спросил я.

– Он из речки вылез. Высунулся вот так. – Генка вытянул из плеч голову, повёл ею туда-сюда. – И опять занырнул. А потом опять вылез, а потом опять занырнул. – И, убедившись, что я серьёзно слушаю, сказал: – Он меня боялся.

Это было что-то новое, поскольку я сразу, только услышав о двухголовом, подумал: «Его кто-то или что-то сильно напугало».

– А ты его не боялся?

– Не… Он смешной!

Потом Генка, чуть торопясь и сбиваясь, рассказал, как шёл за ним двухголовый, как тот купался в реке и лазал по кустарнику, как прыгал высоко и пропадал, а потом вдруг вылезал из реки.

– Так кто же это был, Ген?

Мальчишка посмотрел на меня удивлённо и вполне резонно ответил:

– Двухголовый.

– А когда медведь тебя лизал, он был? – спросил я, подыгрывая мальчишке.

– Не. Он потом вынырнул, когда медведи убежали… Он меня через виску перевёл.

– Кто?

– Двухголовый.

– А как, Ген?

– Очень просто. Взял и перевёл. Вот так: чик – и тама…

Помнится, когда я узнал, что в тайге, неизвестно где, потерялся мальчишка, меня охватило какое-то нервное возбуждение, я почему-то тогда совершенно ясно подумал о том, что кончится все благополучно, мальчишку найдут, а мне обязательно надо быть там и расспросить его, как он шёл один, где спал, что ел, что видел. И вот теперь, ответив на все эти вопросы неохотно и скучно, он беззаветно и даже приподнято сочинял о странном двухголовом существе.

– Он говорить не мог, – сказал Генка, – только пищал. – И, покосившись на дверь, зашептал: – Ты деду не говори, он обещался сюда прийти.

– Ген, он же не умел говорить. Как же обещался? – сказал я.

– Так, обещался, – сказал Генка. Его ничуть не смутило мое замечание.

– А какой он был? – спросил я.

– Вот такой и такой, – повёл он руками по воздуху, очерчивая что-то весьма несимметричное и маленькое. – И ещё с ножками.

Я дал Генке карандаш, свою записную книжку:

– Сможешь нарисовать?

Он долго пыжился, пыхтел, покусывая кончик карандаша, задумывался и наконец начал рисовать.

Одна страничка меняла другую. То не получался овал одной головы, то подводила другая, то что-то, только ему ведомое, не могло быть тем, кого он хотел изобразить.

И наконец он удовлетворённо вздохнул. Я только сейчас заметил, что в муках творчества Генка здорово устал.

– Вот, – сказал он, – вроде похож. Маленько похож.

С листа записной книжки смотрело на меня удивительное существо с длинной шейкой, на которой двумя продолговатыми дыньками сидели одинаковые головки с большими глазами, лопоухие, по-видимому, курносые, но лишённые ртов. И вот ещё что было интересно: не имея губ, они всё-таки улыбались и были весьма добродушны. Тонкая шейка их чуть утолщалась книзу и замыкалась плавным эллипсом, и в центре этого полукружья болтались беспомощно ножки.

Мне вдруг вспомнилось детство. Громадный пойменный луг, в травах которого я заблудился – отправился однажды искать чудо-реку Тунгуску. Мама прочла мне тогда рассказ об этой реке. И я нашёл её в лугах. Крохотный родничок бил из-под корней старой ветлы. Но показался он мне необъятным водным простором, куда я смело пустился на лёгком паруснике. Какое это было удивительное плавание!..

Я поблагодарил Генку за рисунок, спрятал записную книжку и вышел на волю. Где-то далеко-далеко на песчаной косе одиноко чернела фигура Гаврилы. Было сыро, едким дымком курились заречные озёра, тучи всё ещё прижимисто двигались над тайгой, но в мире чувствовался уже и перелом погоды. Я пошёл к реке, но только в сторону, противоположную той, где маячил Гаврила, и шёл так долго, вдыхая пьяный запах гниющих скошенных трав. Я шёл, и больше всего в жизни хотелось мне тогда встретить двухголового и не напугаться, не удивиться, а так вот запросто воспринять его в своём сознании, в мыслях, в сердце. Совсем так, как сделал это Генка.

«А если встречу, – подумалось тогда вполне серьёзно, – то как же рассказать о нём, чтобы поверили мне люди? Нет, не поверят, – решил я. – Как бы ни рассказал – не поверят. А потому буду молчать, если встречу…»

Медлительная, мудрая, до сих пор загадочная и странная река моей жизни вела и вела меня дальше, к синим горизонтам, к голубым проталинам неба, к быстротечным шиверам и тихим плёсам. Даль обещала закатное солнце, чистую луну, звёздное небо, свободу. И я шёл и шёл всё дальше и дальше, надеясь и веруя…

Бурундуково дело

В доме Елены Ивановны, старой охотницы, на стене сидит парнишка в шляпе – чучело трёхмесячного медведя.

– Как-то шоркаю тайгою, тудока, а он с-под ног и на дерево. Стрелила, он и упал. А дед вот-ка человечка исделал,– объясняет она появление медвежонка в своём доме.