Библия легла в ладонь, когда отец Йолен мягко вернул книгу, но теперь её тяжесть не чувствовалась приятной, скорее, тянула камнем ко дну.

— Луи произвёл на тебя сильное впечатление, я вижу это. Возможно, потому, что олицетворяет собой жизнь вне этих стен. Ты, наконец, увидел то, что потерял, отказавшись уйти в мир, — мужчина протянул руку, коснулся покрытого тонким слоем лака рисунка. — Тебе стоит хотя бы попробовать. Ты сможешь вернуться сюда в любое мгновение.

Только когда отец Йолен покинул класс, чуть хлопнув дверью, Гарри выдохнул полный ужаса воздух. Медленно он обернулся, посмотрел на картину. По стеклу снова застучали капли осеннего дождя.

Гарри не думал о своём будущем вне этих стен, но, несомненно, каждый миг его мысли возвращались к одному единственному человеку, потерянном среди миллиардов других людей.

Тёмная, неприметная надпись в углу стены манила, и Стайлс подошёл ближе, опустился на колени. Стоило пальцам коснуться гладкой поверхности, в ушах зазвенел высокий смех Луи, и Гарри едва сдержал рвущий глотку крик.

Вопросов не осталось, отец Йолен, сам того не подозревая, дал исчерпывающие ответы на все. Но страх не ушёл. Плотным туманным облаком заполнил всё свободное пространство внутри.

Но, несмотря на ужас перед неизвестным, Гарри помнил, что была в мире рука, способная удержать, и были губы, готовые улыбаться лишь ему. Что бы ни готовил мир, ему просто нужно найти Луи.

Рядом с ним Гарри чувствовал, он был готов жечь мосты.

❖❖❖

Непрекращающийся дождь и яркий зелёный цвет собственной кофты бесили до зубного скрежета. Ветер сдувал огонёк зажигалки, а когда Луи всё же смог подкурить, крупная капля попала на сигарету, и та с шипением потухла.

Чертыхаясь, он бросил её под ноги, натянул капюшон ниже на лицо. Зелень царапнула по сердцу болезненным воспоминанием, но Луи привык. Все его мысли постоянно возвращались к Гарри: грустным глазам, сжимающим Библию пальцам, неопытным губам. Учитель был болезнью, страшной и неизлечимой, и Луи со смирением принял свою участь. Но от раздражения, что вызывали яркие цвета, избавиться не мог. И всё носил эту растянутую кофту, будто в ней он был ближе к собственным фантазиям.

Не был. Гарри остался в прошлом. А осень продолжалась. Одинокие дождливые ночи выкачивали энергию. Прежняя тяга к жизни растворилась в холодных порывах ветра.

— Хэй, Томмо!

Луи остановился, подождал, пока Малик, тяжело дыша, нагонит его.

— Привет, Зи, — поздоровался он, безразлично глядя в потрескавшийся асфальт. Никотиновый голод скрёбся в горле сухим комом, раздражение росло в геометрической прогрессии, и от сочувствующих тёплых глаз друга хотелось скрежетать зубами, стирая эмаль в труху.

Несколько шагов в тишине сквозь гудящий множеством разговоров двор университета вернули дыхание в норму. Зейн молча следовал по пятам, не задавая лишних вопросов. Несколько первых недель он ещё пытался выяснить, что стало причиной постоянной бессонницы друга, сейчас уже нет.

Резкий ветер принёс воду. Бросил её россыпью холодных капель прямо в лицо, унося короткий выдох прочь вместе с оставшимся теплом. Луи натянул капюшон, поправил выбившуюся прядь за ухо. Пальцы дрожали, и он сомневался, что сможет нарисовать сегодня хоть одну линию правильно.

В здании университета работали кондиционеры, нагнетая горячий воздух; переговаривались промёрзшие до костей студенты. Сильная рука легла на плечо, и Луи поморщился, но обернулся.

— Сколько это будет продолжаться? — без негодования, уставшим и полным сожаления голосом Малик задал вопрос в тысячный раз. — Тебе станет легче, когда мы разделим эту боль на двоих. Расскажи мне, что произошло этим летом.

— Она уже разделена на двоих, Зи, — тихо выдохнул Луи.

Он оглядел коридор, чуть наклонил голову в сторону, улавливая детали, которые раньше не замечал. С ярко горящим взглядом Луи каждое утро вихрем проносился по этому коридору, оставляя без внимания испещрённую трещинами стену, пыльные стёкла окон, тусклые лампы. Сейчас все недостатки разом вскрылись. Они бросались в глаза некрасивой аллегорией жизни, будто Луи в одночасье прозрел и увидел мир с другой стороны. Со стороны боли и разочарования.

Друг постоял ещё в тишине, не отрывая пристального взгляда от измученного бледного лица, а потом горестно вздохнул. Ответа он так и не получил. Луи предпочитал прятать свою боль глубоко внутри, как великую драгоценность хранить убивающую его любовь к Гарри.

— Помнишь, на первом курсе профессор сказал, что, как только мы достигнем пика, напишем свой шедевр, жизнь пойдёт по крутой спирали вниз?

Зейн кивнул, сжал рукой хрупкое плечо, затянутое мягкой изношенной тканью кофты.

— Я думаю, — тихо продолжил Луи, почти не дыша, — я уже написал свою лучшую картину.

Голос сломался на последнем слове, и Луи зажмурился, стараясь унять разрывающие сознание эмоции, не дать слезам пролиться, но тёплые знакомые руки притянули к себе. Он ткнулся носом в кожу куртки Малика, вдохнул родной запах сигарет и шоколада.

— Прогуляю сегодня, — хрипло выдавил Луи и ощутил, как кивнул друг.

Странное чувство, будто он у последней черты, вновь посетило голову. Время сыпалось песком сквозь пальцы, двигало к краю: ступить за грань, оставив позади прошлое. Забыть Гарри.

Боль в груди каждую трепетную секунду напоминала о невозможности надежды, толкала в будущее. Но Луи упрямо смаковал свои воспоминания, прокручивая их, словно любимую киноплёнку, раз за разом ломая себя невозможностью изменить их не общее настоящее.

Прогулка под дождём не очистила голову от ненужных мыслей, лишь пропитала холодной водой тёплую ткань кофты. Луи попробовал прикурить ещё раз и, испортив очередную сигарету, бросил это гиблое занятие.

Телефон издал лёгкую вибрацию, и Томлинсон прикрыл экран от настырных капель ладонью, вглядываясь в текст сообщения.

Зейн спрашивал, где он. Не долго раздумывая, Луи подставил косо летящим каплям спину, прикрывая телефон от мороси, и напечатал в ответ, что он будет в мастерской, если понадобится.

Пальцы едва гнулись от холода, и Луи, засунув телефон в карман, поспешил обойти здание университета, чтобы за его громадой найти аккуратненькие домики, отданные выпускникам под мастерские.

Лёгкая дверь поддалась сразу, со скрипом приоткрылась, пропуская внутрь: в мир растворителя и красок, белых холстов и уже написанных сюжетов.

Сбросив рюкзак, Луи шагнул в помещение. Сумка проскользила по полу, дверь легко хлопнула, отрезав дождь и ветер, оставив осень снаружи.

Это было их с Зейном убежище, но сейчас уединение места нарушилось. Чужое приглушённое дыхание выдавало присутствие.

Шаги вдруг стали робкими, а в груди заметалась ласточкой паника. Луи глотнул воздуха, и реальность посыпалась на него, погребая под собственной тяжестью. Сквозь специфический запах мастерской он почувствовал то невероятное сочетание ароматов медовых цветов, холодных камней и старой пыли.

— Гарри, — вырвалось горячим воздухом из груди.

Несколько торопливых шагов на подгибающихся от волнения ногах, и Луи шагнул за угол, чтобы уткнуться носом в обтянутое чёрной курткой плечо. Родные длинные пальцы легли на талию, прижимая ближе, а упрямые кудряшки привычно защекотали щёку.

— Это сон? — в пустоту спросил Луи и закусил нижнюю губу в ожидании, когда тёплое объятие рассеется и он очнётся в своей стылой постели. Один.

— Надеюсь, что нет.

Хриплый голос Гарри прошёлся тёплым летним ветром по коже, согревая, выгоняя стужу из вен. Луи отстранился, заглянул в тёмные, полные эмоций глаза.

— Останешься?

Гарри засмеялся немного грустно, чуть приподняв уголки пухлых губ вверх. Отпускать его совершенно не хотелось, и Луи с трудом разжал пальцы на жёсткой ткани куртки, отступил на шаг, краем сознания уловив испуганный вздох учителя.

Ничего не говоря, он вернулся к двери, поднял рюкзак. Там, на дне сумки, лежал его альбом.

— Луи, — испуганно позвал Гарри. Томлинсон вернулся, сунул книгу в руки учителя.