Как пишет Ключевский, «миролюбивый и доброжелательный, он не выносил вражды… и старался удержать староверов и никониан в области богословской мысли, книжного спора, не допуская их до церковного раздора, устраивал в своем доме прения, на которых Аввакум бранился с „отступниками“, особенно с Полоцким, до изнеможения, до опьянения». Разумеется, перемирие каждый раз получалось временным и шатким, но других миротворцев, которые могли бы поддержать Ртищева, на русской земле тогда не было.

Ртищев умел говорить правду без обиды, никому не колол глаз личным превосходством, был совершенно чужд тщеславия, а потому нравился даже привыкшим к своеволию за времена Смуты казакам. Именно Ртищева за правдивость и обходительность они желали иметь у себя царским наместником, «князем малороссийским». Уметь ладить с царем, Аввакумом, Никоном, казаками и при этом всем говорить в глаза правду – это, конечно, особый дар!

Наконец, Ртищев был одним из первых, кто понял, какой несправедливостью и злом является крепостное право. Не в его силах было отменить это зло, однако есть свидетельства, как он заботился о своих крестьянах, поддерживал их ссудами, уменьшал оброки, а перед смертью всех дворовых отпустил на волю. И умолял своих наследников обращаться с теми, кто еще оставался в крепости, по-божески: «Они нам братья».

Немало прочитав об этом человеке, автор обнаружил лишь одну сомнительную страницу в биографии Ртищева. Речь идет об истории с медными деньгами, которая спровоцировала известный Медный бунт. О том, кому принадлежала идея (кстати, вынужденная – чтобы поправить положение государственной казны, истощенной войной с Польшей) чеканить медные деньги одинаковой величины с серебряными, но выпускать их по одной цене, точно неизвестно. Версий здесь хватает, однако какая из них верна, сказать сложно. Тем не менее не могу обойти того, что, скажем, уважаемый историк Сергей Платонов как на автора идеи указывает именно на Ртищева. Правда, сам же его тут же и выводит из-под удара. «Произошла история, аналогичная той, которая 80 лет спустя случилась с Джоном Ло во Франции, – пишет Платонов. – Беда заключалась не в самом проекте, смелом, но выполнимом, а в неумении воспользоваться им и в громадных злоупотреблениях».

Сам Ртищев – убежденный бессребреник, даже если и имел отношение к самой идее появления медных денег, к злоупотреблениям, да и вообще к практической реализации задуманного проекта, не имел ни малейшего отношения. Зато ситуацией воспользовались очень многие мошенники, даже те чиновники, кто был обязан процесс выпуска денег контролировать. Дело на Руси, к сожалению, обычное. Чеканили и подделывали монету без счета. Что и привело в конечном итоге к бунту.

Между прочим, народ легко обошелся без Следственного комитета или Счетной палаты, достаточно было сравнить официальные доходы чиновников и их неофициальные расходы. И столь огромная разница в цифрах многих закономерно возмутила. Виноват ли во всей этой «медной истории» Ртищев? Конечно, нет.

Жить в такие времена, быть при власти, пропустить через свои руки немалые деньги, так много сделать и в конце концов покинуть этот мир без единого пятнышка! Второго Федора Ртищева в русской истории нет.

Трудно сказать, задумывался ли Ртищев о важности личного примера и гражданского поступка, без которых не может возникнуть и существовать нормальное гражданское общество, или действовал по наитию, в силу природных черт характера или своих религиозных убеждений.

Как бы то ни было, неоспоримо: Федор Ртищев, намного опередив время, стал одним из первых наших граждан, почувствовавших личную ответственность за все, что происходит в его стране.

Как писал Василий Ключевский о династии Романовых, «что-то роковое тяготело над новой династией: царевичи, повторяя своего родоначальника, оказывались болезненными и хилыми». Действительно, уже к тридцати годам первый из династии – Михаил, как говорили тогда, настолько «скорбел ножками», что его «до возка и из возка в креслах носили».

Да и на престол наследники вступали, не дозрев толком до власти. Из первых царей этой династии Михаил, Алексей и Иван надели короны в шестнадцать лет, будучи еще недорослями. Петра короновали в десять.

Вот и Федор Алексеевич сел на престол очень молодым (в пятнадцать лет), но уже тяжело больным человеком. Да и правил недолго – с 1676 года по 1682, всего-то шесть лет. Видимо, поэтому о нем обычно и вспоминают мельком. И совершенно зря. Это со здоровьем у Федора были серьезные проблемы, а с головой – все в порядке. Было и стремление сделать для Московского государства все, что успеет за несколько лет, отведенных ему судьбой на троне.

А учитывая болезнь, для этого требовалось не только желание, но еще и сильная воля. Не говоря уже о чувстве долга перед страной и подданными. В конце концов, будучи человеком религиозным, умирающий Федор Алексеевич мог бы все оставшееся ему время провести в молитвах, думая лишь о собственной душе. Думал много и о душе, но о государстве – не меньше.

Даже то, что было сделано за короткий срок его правления, впечатляет. Возможно, потому что образован по тем временам молодой царь был изрядно. Воспитателем царевича стал один из крупнейших философов того времени Симеон Полоцкий – белорусский монах и первый на Руси драматург. Однако и ученик ему попался толковый.

Не удивляет, что позже этот государь живо интересовался самыми разными делами. На заседаниях Боярской думы, например, регулярно зачитывали составленные в Посольском приказе обзоры событий европейской жизни. Вообще, это был необычный для русской земли государь-гуманитарий, который разбирался в живописи, любил музыку, сам писал стихи, занимался переводами. Знал польский язык и латынь.

Федор Алексеевич заслужил добрую память, даже если бы сломал лишь одну крайне вредную русскую традицию – местничество. С этим злом по мере сил боролись и раньше, скажем, те же Адашев и Ордин-Нащокин, но для решительной победы нужна была твердая государева воля. И именно тяжело больной царь Федор нашел в себе силы эту волю проявить.

Впрочем, сделал он это в присущем ему не революционном, а эволюционном стиле: местничество отменил не просто указом, а предварительно это решение, как иногда сегодня говорят, «обкатал». Сначала этот вопрос обсуждала комиссия «для устроения и управления ратного дела» под руководством князя Василия Голицына, а потом – специальное совещание из представителей духовенства, думы и выборных придворных чинов. Важнейший вопрос надо было решить непременно, однако без ненужных потрясений.

Суть местничества заключалась в том, что на различные государственные и военные должности люди назначались не за заслуги, опыт или таланты, а в соответствии с тем местом, которое занимали в государственном аппарате их предки. Особенно очевидным вред от подобных кадровых решений был в военном деле. Сколько сражений русские до этого проиграли только потому, что во главе войск стоял не самый достойный, а тот, чей прадед когда-то был воеводой. Между тем воинский талант, как и прочие, совсем не обязательно передается по наследству.

Говоря сегодняшним языком, социальный лифт при местничестве не работал. Разумеется, подобное положение вещей очень мешало эффективному управлению государством.

По мнению некоторых историков, при всех очевидных минусах в местничестве были и плюсы: худо-бедно, но местничество служило интересам стабильности в государстве, поскольку каждый знал свое место и не мог претендовать на большее. А это снижало вероятность заговоров и переворотов. Гипотетически, возможно, и так. А на практике вред был огромным. Да и сам довод, что в ту пору «каждый знал свое место», не убеждает. Даже по мелочам при дворе местничество вызывало беспрерывные склоки. Бояре регулярно ссорились даже из-за того, кто и в каком порядке должен сидеть за царским столом.

А государю вместе с Разрядным приказом приходилось все эти обиды всерьез рассматривать, мирить перессорившихся, перелистывая при этом кучу старых бумаг. Да и судить стало уже сложно, поскольку годы внесли в этот вопрос немало хаоса. Какие-то в прошлом влиятельные княжеские и боярские семейства практически уже вымерли или обеднели. Например, известный когда-то княжеский род Одоевских ко времени воцарения Федора не имел уже ни единого поместья, а потом и вовсе угас. Между тем уже быстро поднималась и набирала силу новая элита. Так что «считаться местами» становилось все труднее.