Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Эта логика экзистенциальной пустоты как условие для (мы также можем сказать как «согласие на») нахождения себе защищенного пространства внутри физической и социальной реальности вообще не рассматривается в лирической вселенной Целана, где мертвые находят избавление, только когда сами себе копают могилу «в воздухе». А вот роман Ральфа Эллисона «Невидимка», напротив, следует логике, сходной с логикой Педро. Протагонист получает «блестящий портфель из кожи» в качестве приза на вечеринке, устроенной белыми. Он содержит «официально выглядящий документ»: «стипендию в государственный негритянский колледж». И этот портфель будет сопровождать рассказчика в течение всей его подростковой жизни, а затем в его зигзагообразном движении по черным сообществам Нью-Йорка. Когда ближе к концу романа герой обнаруживает себя между сражающихся банд во время уличных волнений в Гарлеме, он спасается от них, нырнув в черную дыру ниже уровня улицы; отныне его существование оказывается помещено в закрытое пространство. До сих пор он крепко держался за свой портфель; по какой-то странной причине документы в нем и есть предмет желания гонящихся за ним и воюющих между собою противников:

Кто-то крикнул в дыру: – Эй, черный мальчик. Выходи. Нам надо посмотреть, что в портфеле.

– Давай вниз и поймай меня, – сказал я.

– Что в портфеле?

– Ты, – сказал я, внезапно засмеявшись. – Ну и что теперь ты думаешь об этом?

– Я?

– Все вы, – сказал я.

– Ты сумасшедший, – сказал он.

– И все же вы все у меня в портфеле!

– Чего ты украл-то?

– Не видишь? – сказал я. – Зажги спичку![165]

После долгой ночи, проведенной в попытках смастерить импровизированный факел, герой начинает сжигать один за другим документы из своего портфеля: «Была лишь одна вещь, единственная вещь, которую можно было сделать, если нужно было сделать факел. Мне нужно было открыть портфель. Там была единственная бумага, которая у меня имелась»[166]. Когда рассказчик сжигает все бумаги, он теряет свою идентичность. Он становится воистину «невидимым человеком» и выполняет, как Педро, условие пустоты, которое поставил ему город. Эта пустота также необходима ему, чтобы остаться в защищенном пространстве:

Уходя в подполье, я стер все, кроме своего разума, разума. А разум, который задумал план жизни, никогда не должен упускать из виду тот хаос, против которого эта форма и была поставлена. Это относится как к обществам, так и к индивидам. Так, потратив усилия, чтобы придать какую-то форму тому хаосу, что живет внутри всех форм ваших убеждений, всей вашей как бы уверенности, я теперь должен выйти, я должен явиться на свет ‹…› И думаю, сейчас самое время сделать это, будь оно проклято. Даже с гибернацией можно переборщить, если подумать. Возможно, это и есть мое самое большое социальное преступление – я пересидел в своей гибернации, поскольку существует вероятность, что даже невидимый человек обладает социально-ответственной ролью.

«Ах, – слышу я уже ваши слова, – так это все только для того, чтобы замучить нас своей вшивой болтовней. Он просто хотел, чтобы мы послушали его бредни!» Верно, но лишь отчасти: быть невидимым и не иметь субстанции, стать развоплощенным голосом, так сказать, а что мне еще было делать?[167]

Так кончается роман. Протагонист пуст – он только «разум» – и без субстанции; укрытый, гибернирующий, он становится содержимым той норы, в которой обитает.

В таком равновесии, где ценою выживания становится отрицание любой субстанции собственного тела, совершенно отказано героям романа Гимарайнса Розы «Тропы по большому сертану». Дьявол, спящий в животных и вещах, пронизывает весь мир романа. «Вы знаете это? И дьявол – а это единственное название духа зла – по чьему приказу и по какому праву он тут ходит повсюду и делает что пожелает? Все у него перепутано, это точно. А что истощает его понемножку – дьявола в людях, – так это знание, как страдать мудро»[168]. На фоне различных сцен и драм, которые представлены в романе, предложение об «истощении дьявола» кажется всего лишь напрасным умствованием. Энергию дьявола никогда не укротить; он и в самом деле прячется среди предметов материального и человеческого мира как принцип непоседливости и непокоя. И потому нет более важного лейтмотива в романе, чем «мир, вышедший из-под контроля». Например, когда Зе Бебело, старый наездник, оказывается в тюрьме, он с гордостью заявляет: «Я заключенный, но кроме меня есть еще что-то. ‹…› Точно есть. Это мир, потерявший контроль». Рассказчик комментирует: «Было ли это всего лишь глупостью? Вовсе нет, потому что я не видел в Зе Бебело заключенного. Он не был кем-то, кого можно удержать, или чем-то, что можно схватить рукой. Он был как ртуть, вот как»[169]. Следуя определенной необходимости, последняя сцена (которая также является описанием стычки двух банд) – та сцена, в которой погибнет Диадиорин (то ли мужчина, то ли женщина), в которого влюблен рассказчик, – показывает «дьявола на улице, посреди урагана»[170].

В послевоенном мире ничто из того, что живо, что имеет реальную субстанцию, никогда не сможет достичь защиты и покоя ни в каком из тех «вместилищ», что возбуждают в нас подобные фантазии. Таков закон сферы, где всем управляет бесконечное желание – желание покоя и защиты. Густые и плотные описания прозаических глав, обрамляющие центральные диалоги в романе Уильяма Фолкнера «Реквием по монахине», движимы той же одержимостью, подчинены тому же закону. В особенности первые пассажи, посвященные «Залу суда» («Имя города»), полны всякими сундуками, замками и тайными правилами, которые стараются сохранить, защитить и упорядочить юридические документы и процедуры. При всем при этом в мире южан справедливость никогда не устанавливается; документы исчезают, а формальные процедуры обеспечивают алиби лишь тем, кто истинно виновен. В более аллегорических терминах: все емкости протекают, а сундуки и замки не помогают. Они не могут держать в себе – или удерживать – неуправляемую энергию Юга. И персонажи это уже давно поняли. «Нравственность? ‹…› – Это плохо. Как нам подкупить нравственного человека?»[171]

* * *

Гюнтер Андерс – литератор и публичный интеллектуал, родившийся в 1902 году, – изучал философию у Эдмунда Гуссерля во Фрайбургском университете, эмигрировал во Францию, когда к власти пришли национал-социалисты, а затем в Соединенные Штаты. Андерс вернулся в Европу в конце войны и привлек к себе международное внимание, когда после визита в Хиросиму в 1958 году начал переписываться с Клодом Изерли, который пилотировал самолет, сбросивший первую атомную бомбу 6 августа 1945 года. Тринадцать лет спустя Изерли уже находился на психиатрическом лечении в госпитале для ветеранов в Техасе. Главным в Хиросимском дневнике Андерса и в его письмах пилоту был страх Третьей мировой войны. Он воображал ее в образе атомного взрыва – что выглядело абсолютно естественно в экзистенциальном контексте своего времени. С тех пор мы заменили этот образ на веру (порой весьма догматичную), что атомное оружие функционирует исключительно как механизм сдерживания, – даже если человечество никогда и не сможет по очевидным причинам преодолеть его объективную опасность. Из перспективы сегодняшнего дня оценка Андерсом исторического значения Хиросимы более интересна, чем его предупреждение об опасности. В этом контексте довольно красноречив тот факт, что главную роль в начале его переписки с Изерли играет «случайность». В первом письме, датированном 3 июня 1959 года, Андерс утверждает, что он полностью поймет, если его адресат будет возражать против вторжения в свою частную жизнь; но в то же время Андерс отмечает, что судьба Изерли тревожит все человечество и потому больше не является частной.

вернуться

165

Ellison R. Invisible Man. P. 565.

вернуться

166

Ibid. P. 567.

вернуться

167

Ibid. P. 581.

вернуться

168

Guimarães Rosa J. The Devil to Pay in the Backlands. P. 7.

вернуться

169

Guimarães Rosa J. The Devil to Pay in the Backlands. P. 213.

вернуться

170

Ibid. P. 482.

вернуться

171

Фолкнер У. Реквием по монахине. С. 317.

42
{"b":"622351","o":1}