В последней главе этой книги я вернусь, и подробней и с куда более тщательным аналитическим разбором, ко всем этим (и другим) моментам исторической конденсации – к тем событиям, в ходе которых мы считали поствоенное состояние оконченным. Сегодня, в начале книги – а пишу я эти строки 20 марта 2010 года в Париже, – главные будоражащие меня вопросы остаются все еще сырыми и нечленораздельными и при этом обретают еще большую насущность после всех тех десятилетий, которые не давали на них ответов. Во-первых, станет ли когда-то возможным провести черту, которая четко отделит нас от состояния пост-второй-мировой латентности? И во-вторых, специфична ли эта трудность (которую испытывали мы, пока старались это сделать, что, собственно, и стало судьбой моего поколения) лишь для «нашего» исторического периода или же, напротив, является общей проблемой, с которой сталкиваются все культуры и времена всякий раз, когда пытаются оставить «свое» прошлое позади?

Мы давно уже к этому привыкли, но поразительно, что и сейчас, через шестьдесят лет после безоговорочной капитуляции государств «оси», после Второй мировой войны остается нечто большее, чем просто «следы». Россия и Китайская Народная Республика, например, уже не глубоко коммунистичны, но они все еще являются «Другим» для бывшего западного блока. Если Соединенные Штаты так до конца и не научились играть ту роль державы-гегемона, что приобрели во время последних лет Второй мировой войны, то теперь они всячески пытаются выйти за рамки даже той роли, которая и прежде была слишком велика для них. Французские историки и генералы все еще обсуждают, как их музеи и lieux de mémoire должны инсценировать и передавать молодым поколениям, а также туристам со всего мира рассказы о событиях между 1940 и 1945 годами, когда их нация потерпела поражение и, однако, снова восстала из пепла с триумфом. И хотя, кажется, остается мало неизвестных фактов о Холокосте – где сущность человечества была обнажена самым экстремальным образом, – фильм Квентина Тарантино «Бесславные ублюдки» все еще может лишить ночного сна миллионы людей, заставив их размышлять над тем, окажутся ли понимание, прощение, примирение – то есть прорабатывание истории без последующего возмездия – достаточными, чтобы оставить прошлое позади – для себя, для своих детей и внуков. Есть что-то такое в этом прошлом и в том, как оно стало частью нашего настоящего, что никак не обретет себе покоя. И всякая попытка найти решение должна начаться с указания на то, чем это «нечто» может быть.

По многим причинам эта книга не станет попыткой предложить хоть какое-то «решение». Во-первых, потому что, как бы мы ни определяли слово «решение», невозможно в нем избежать «этических» или даже «назидательных» обертонов – а это те стороны писательства и мышления, в рамках которых я лично никогда не чувствовал себя комфортно. (И кроме того, я не считаю, что занимаемое гуманитарными науками положение позволяет им выносить хоть сколько-нибудь глубокие или обоснованные суждения на эти темы.) Во-вторых, «решения», если они вообще возможны, придут для моего поколения уже слишком поздно. Наша неспособность обрести какие-то прочные отношения с прошлым, которое мы получили в наследство, была, как мне кажется, самой историей нашей жизни, и впереди нам уже не хватает будущего, чтобы избавиться от этой участи. И наконец – и прежде всего, – любая более-менее реалистичная цель находится в шаге от всякого «решения», что означает в данном контексте описать то десятилетие, что последовало за Второй мировой войной, и увидеть, как возникал Stimmung латентности, как он распространялся и, возможно, как он трансформировался со временем. Если бы это не звучало столь претенциозно, я бы сказал, что этот проект, одновременно и скромный, и непомерно амбициозный, является «экзистенциальной» потребностью с моей стороны. Работа, которую он предполагает, действительно питалась различными аспектами моей академической и профессиональной деятельности, даже если большинство таких связей и случайны, и в большинстве своем имеют второстепенное значение. Также в мои намерения не входит развивать, иллюстрировать или применять на практике какие-то теории (не говоря уж о «методах»), не важно, сколько при этом я заимствовал из – или насколько я зависел от – мыслей моих предшественников, коллег и студентов, прорабатывая весь этот жизненно важный для меня материал.

Термину «возникающая латентность», употребленному мною в начальной главе в качестве приветственного жеста, чтобы вызвать в нашем воображении годы после Второй мировой войны, сопутствует определенное напряжение. По соображениям этимологии, которые кажутся здесь почему-то неизбежными, мы склонны связывать слово «возникающая» (emergent) со спонтанным движением вверх – как если бы подтопленный кусок дерева, до сих пор удерживаемый под водой незримым грузом, вдруг поднялся на поверхность. Но на таком же базовом уровне мы можем заметить и то, что состояния «латентности» в не меньшей степени связаны с движением вниз, как бывает в случае, когда нечто падает на обочину и лежит там, пока его присутствие каким-то образом не становится ощутимым. И поэтому, строго говоря, то, что «возникло» после 1945 года, не может зваться «латентностью» – латентность не ассоциируется с движением вверх. Тем не менее мы можем описать ее как Stimmung – то есть одновременно и как всеобъемлющую атмосферу, и как субъективно переживаемое настроение. Вызывая разные Stimmungen в воображении, мы можем ретроспективно обрести уверенность, что нечто позабытое и непризнанное – или даже полностью утраченное – в некий момент истории имело, в сущности, решающее воздействие на жизнь людей и с того момента всякий раз становилось частью каждого последующего момента их настоящего.

Среди интеллектуалов после Второй мировой войны подобные впечатления – которые относились к не очень ясному различию между тем, что они хотели бы видеть в своем настоящем, и тем, чем это настоящее оказалось на деле, – были распространены довольно широко. В своем эссе, скромно озаглавленном «Конец войны» («La fin de la guerre»), которое появилось в октябре 1945 года в выпуске «Les temps modernes» (издаваемом им журнале), Жан-Поль Сартр отметил зияющий разрыв между уровнем жестокости, проявленной за две мировые войны, с одной стороны, и диаметрально противоположным масштабом оценки вспоминаемых событий, с другой. «Aussi semble-t-il que sette guerre, qui fut beaucoup atroce que la précédente, ait laissé de moins mauvais souvenir» («Кажется, что эта война, куда более жестокая, чем предыдущая, оставила куда меньше плохих воспоминаний»). Рассуждая на эту тему, Сартр считает второй повод к войне «менее глупым», потому что он возник по разумной причине. Любопытно, однако, что он отказывается давать дальнейшие разъяснения. Параграф, о котором идет речь, звучит следующим образом:

Когда я впервые прочел этот пассаж, я был поражен совпадением – на дистанции более чем в шестьдесят пять лет – между ощущением Сартра, что Вторая мировая война еще не показала свое «истинное» лицо (даже тогда, когда уже назревала холодная война), и моим тезисом о том, что сегодня мы все еще не знаем, как относиться к этому событию. Если Сартр ожидал, что аргументированная реакция и ответ будут сформулированы в течение ближайших месяцев, то мы можем сказать, что то, что ему представлялось лишь краткосрочным периодом латентности, сегодня превратилось в состояние, которое человечество вынуждено нести на себе все время – и которое на деле может вообще никогда не закончиться. И точно так же, как мы в XXI веке, Сартр указывает пальцем на атомную бомбу, когда хочет идентифицировать те «латентные» условия, которые хотя и не сокрыты, но так никогда полностью и не признаны: