Обе послевоенные пьесы – Сартра и Борхерта – сообщают нам чувство, что среди людей ничто и никогда не бывает ни естественно добрым, ни избавленным от конфликта. Персонажи всегда будут чувствовать, что присутствие других либо вторгается в их жизнь, либо полностью их исключает; и равным образом они узнают, что и сами неизбежно оказывают такое же воздействие на других. Та навязчивая интенсивность, с которой именно ощущение пространства передает состояние людей после 1945-го, не просто метафора. Скорее это предполагает, что в данный исторический момент то, что есть неправедного в наших отношениях с другими, всегда или по крайней мере частично проявляется еще и в виде физического дефекта: оно производит телесную боль и через тело открывает опыт потревоженного пространства. Это состояние, во всей своей сложности вызывает желание исцеления и в то же время пробуждает мечту – или даже память – о том, что все может быть и по-другому, и что на самом деле все было другим, и что однажды, может так случиться, оно снова изменится и станет «благом». Но этот другой мир остается латентным, ибо он существует смутно, лишь в нашем желании перемены обстоятельств.

Отчаяние от невозможности выйти и отчаяние от невозможности войти, которые задали фокус нашему рассмотрению «За закрытыми дверями» Сартра и «Там, за дверью» Борхерта, повсеместно присутствуют в корпусе текстов, написанных после Второй мировой войны, и не только в тех сочинениях, что были созданы в странах – участницах боевых действий. Мы начинаем понимать, до какой степени – по крайней мере в условиях того совершенно особого времени – эти два topoi (и вновь мы берем здесь слово topoi как обозначение, по крайней мере частичное, «пространств» или «форм пространства» в буквальном смысле) труднее различить между собою, чем кажется на первый взгляд. То же самое верно, как мы уже видели, и в случае различения действия / агрессии, с одной стороны, и жертвенности, с другой. Конечно, в качестве различных сторон опыта они совсем не одно и то же, точно так же для отношений между ними не характерны переменчивость и нестабильность. Напротив – и это очень похоже на Гегеля с его описанием «диалектики раба и господина», – нет ни одного состояния жертвенности, которое в конечном счете не обнаруживало бы в себе агрессию (и наоборот). И все же, несмотря на эту глубокую взаимосвязь, я хотел бы показать – сначала в случае «нет выхода», а потом в случае «нет входа», – насколько эти мотивы господствуют над всевозможными текстами, сочиненными для выполнения очень разных функций. И тогда в процессе разбора мы придем к более глубокому пониманию как асимметричности отношений, так и неразрывности, существующих между этими topoi.

Навязчивое желание невозможного выхода часто вступает в противоречие с кошмаром выхода во внешнее пространство, которое удаляется от нас по мере продвижения в него. Так что желание выйти может внезапно трансформироваться в желание остаться внутри. Наиболее радикальное и разрушительное усиление мотива «выхода нет» проявилось в одном так никогда и не оцененном по достоинству испанском романе 1962 года. Сцена, о которой идет речь, взята из романа «Время тишины» Луиса Мартина-Сантоса и рассказывает о неудачном аборте, закончившемся смертью. Молодая женщина – девушка, которая умрет, – забеременела после многократного изнасилования собственным отцом, происходившего регулярно в присутствии всей семьи. Отец одновременно и матери, и не рожденного ею ребенка без всякого смущения и при полной поддержке всего клана хочет вызвать смерть и извержение плода на уже довольно поздней стадии беременности:

Отец девушки оказывается случайно знаком с молодым доктором, которого зовет скорее из нетерпения, чем из чувства жалости или ответственности. Когда доктор приезжает и начинает распаковывать свой инструментарий, то понимает, что опоздал: что бы там ни было в этой матке, оно уже мертво и никогда не покинет тела матери.

Нет никакого выхода вовне, и всякая попытка покинуть «внутреннее» смертельна. Это и есть самый драматичный из сценариев той клаустрофобии, что преследовала послевоенное десятилетие. То, что окружает, составляет и содержит в себе это внутреннее, может быть очень хрупким – как тело беременной девушки, и все же оно упорно высиживает это внутреннее, сопротивляясь любым попыткам бегства вовне. При этом внутреннее часто само порождает невыносимую атмосферу, которая еще больше усиливает желание его покинуть – желание, которое затем трансформируется в простую потребность выжить. Все, что можно сказать как о психологической реальности про комнату из сартровской пьесы «За закрытыми дверями», где Эстель, Инэс и Гарсэн не могут ни умереть, ни закрыть глаза, можно увидеть в пространственной логике города Оран из «Чумы» Альбера Камю. Здесь чума захватывает всех и вся, а у горожан нет ни шанса убежать:

Фильм Роберта Росселлини «Германия, год нулевой», последняя часть его военной трилогии, был снят в Берлине и Риме между сентябрем 1947 года и январем 1948-го. Фильм представляет собой ту же ситуацию в темпоральном отношении. Отец двух весьма молодых людей и Эдмунда, их чувствительного и заботливого одиннадцатилетнего брата, устает от тяжелой жизни в нацистской Германии. Его физические силы истощены, на выздоровление не остается ни малейшей надежды. Он инвалид, неспособный встать с постели, но и умереть он тоже не может. Он слишком хорошо понимает, каким тяжелым и неудобным бременем стал для своих детей. Пораженный невыносимой слабостью отца – но также подстегиваемый и плохо переваренными и все еще расхожими идеями из серии «выживает сильнейший», – Эдмунд с какой-то невообразимой холодностью и решительностью отравляет больного. Однако за то, что сын заставил своего отца пересечь порог смерти, приходит расплата – это жизнь самого Эдмунда, который в последней сцене совершает самоубийство.

Та динамика, что противостоит заключению и запертости внутри, получает равно сильный голос для своего выражения. И в литературе, и в реальной жизни люди делают все возможное, чтобы оставаться в предписанных им пространствах, сопротивляясь силам как внутренним, так и внешним, которые заставили бы их пересечь порог в сторону внешнего мира. В качестве страстного приверженца нацизма (мотивы которого были не столько вопросом политики, сколько вопросом беззастенчивого и злобного антисемитизма) французский романист Луи Фердинанд Селин покинул Париж в июне 1945 года; после краткого пребывания в Дании оставшиеся месяцы войны он провел в Германии, предоставляя свои медицинские услуги изгнанным членам правительства Виши. В марте 1946 года Селин вернулся в Данию, используя все доступные законные способы, чтобы избежать экстрадиции во Францию, где его обвинили в измене и приговорили к смерти. В письме, написанном по-английски своему датскому адвокату, датированном 12 февраля 1946 года, содержится также послание его жене, Люсетт Детуш (Детуш – это настоящая фамилия Селина). В нем он и объявляет, что ни при каких обстоятельствах не сдастся в руки французских властей: «Малышка, с большой тревогой вижу я, как естественна для тебя мысль, что я могу вернуться во Францию и дам себя там приговорить. Да ни за что, черт возьми! Ни соглашусь ни на одно подобное предложение. Я буду держаться до последнего за право на убежище! Как еврей! Ни один еврей, бежавший из Германии в Данию, не поддался ни на какие самые сладкие уговоры вернуться и отдать себя под суд гитлеровской Германии. Ни х… подобного. У меня ровно тот же случай! Конечно, датчане будут счастливы, если я сдамся»[27]. После того как его осудили in absentia военным трибуналом – а впоследствии простили как ветерана Первой мировой войны, – Селин вернулся во Францию в 1951 году и больше не имел никаких неприятностей. Через десять лет он умер.