Мы встретились в кофейне, но к встрече я не подготовилась, так и не успела дочитать выбранный для обсуждения роман. Говорить о Пелевине мне было интересно и несложно даже без знания текста, поэтому больше часа мы упивались чаем и общим восхищением провидческими галлюцинациями героя нашего времени. В отношении меня у Макса не было ни единого шанса, потому что в этот вечер в баре через дорогу меня ждал тот самый партнёр по свободным отношениям. Тогда наш роман только-только начинался, и мы не искали ещё опыта за пределами друг друга, поэтому вибрации моего тела всецело посвящались ему одному. Максим расстроился, ему явно пришлись по душе мои умствования, и он рассчитывал на продолжение. Однако согласился и на то, что было отведено: отправился в бар через дорогу и познакомился с гипотетическим конкурентом. Они сошлись в общих интересах относительно музыки, фильмов, каких-то публичных персонажей, комиксов и прочего, чем жило сознание выросших мальчишек их возраста. В тот вечер у меня появился друг, который во многом определил течение моей дальнейшей судьбы и стал ключевым звеном в хитрой цепочке причинно-следственных связей.

***

Стихийно нас собиралась целая тусовка, молодых и необычных. Нам казалось, что мы сильно отличаемся от остальной серой городской массы, в первую очередь, своим внешним видом, а при ближайшем рассмотрении, и внутренним миром. Мы притягивались друг к другу, словно магниты, собирались в весёлые компании, играли в баскетбол на городском стадионе, обсиживали фонтаны в парках, гуляли, курили в недешёвых кофейнях, покупая одну кружку пива на шестерых, пробивались в клубы, устраивали домашние посиделки по ночам в пустых родительских квартирах. Все мы были примерно одного возраста, родились в начале восьмидесятых, с восхищением смотрели на уже основательно пустившие корни недавние зачатки западной культуры, радовались свободе выбора и были уверены, что так будет всегда. Мы были совсем мелкими, когда рушился Союз, от переломов нас защищал мощный родительский фильтр. Страна менялась, забирая у тех, кто был старше, одни ориентиры и не предлагая другие. Однако нас это не ломало. Мы упивались открывающейся некогда запредельной реальностью, примеряли её на себя без страха и упрёка, копировали западную моду, даже не подозревая, что когда-то за это могли жестоко покарать. Тогда, в детстве, вседозволенность и вседоступность ещё не приелись настолько, чтобы обесценить искреннюю радость от таких простых материальных благ, как жвачка с вкладышем или целый «Сникерс». Бутылка «Пепси» могла стать достойным подарком, фильм на видеокассете – поводом для гордости и хвастовства, а игровая приставка – серьёзным повышением статуса в глазах сверстников.

Сначала нас вдохновляли герои из индийских и китайских фильмов, потом появились «Звёздные войны», «Мортал комбат», «Чужой», «Черепашки-ниндзя» и жуткие, но очень притягательные своей инфернальностью «Восставшие из ада». На большинство из этих фильмов меня водил в кинотеатр папа. Дома, вместо двух-трёх кнопок на телевизоре, появилось больше десятка, и одна из них принесла в жизнь действительную радость. Пока пульт управления был в наших, а не родительских руках, телеканал MTV не выключался никогда. Неограниченный доступ к музыке на всевозможных носителях стал своеобразным символом моего поколения. Больше не нужно было прятать пластинки, с трудом доставать редкие аудиозаписи на кассетах или бережно относиться к только что купленному компакт-диску. Мало-помалу стал появляться Интернет, а вместе с ним возможность наконец-то быть полноценной частью глобального мира со всеми его возможностями и многообразием.

В пятнадцать лет я уехала в Штаты. Сбылась моя мечта, которой я грезила несколько лет. Пройдя ряд серьёзных тестов и одно собеседование, доказав свои способности в английском языке и недюжинную пассионарность, я оказалась в одном из самых радикальных уголков этой страны, Техасе. В конце девяностых Техас всё ещё грезил о своей независимости. А мечта, которую лелеяла я, трещала по швам. Ведь я представляла себя то на побережье Тихого океана, где-нибудь в Санта-Барбаре, то на шумных авеню Нью-Йорка, то, на худой конец, в прохладном Сиэтле, откуда папа несколько лет назад привёз самые хорошие впечатления. Но никак не среди рэд-неков, в городке с населением в сто тысяч, с обязательными походами в церковь каждые выходные.

Программа так называемого обмена, организованная Конгрессом США со всеми бывшими советскими республиками, предполагала, что школьник едет учиться в страну на год, погружаться в культуру, жить в семье и напитываться новыми навыками и знаниями, чтобы успешно реализовать всё это по возвращении в своё государство. По факту же подавляющее большинство тех, кто так же, как и я, уехал в Штаты по этой программе, либо оставалось там, либо каким-то образом связывало свою дальнейшую судьбу с этой страной. Кто-то умудрялся прикрепиться к американской семье, в которой жил, настолько плотно, что она обеспечивала ему дальнейшее образование, уже в колледже. Кто-то возвращался в Россию, но через несколько лет вновь улетал назад, продолжал обучение, выходил замуж, либо же находил работу в местной компании. Американский образ жизни глубоко пропечатывался в неокрепшем сознании подростков, которые часто прибывали из своих разграбленных, неблагополучных стран и регионов и видели совсем иную, комфортную и обеспеченную жизнь. Мало кто хотел возвращаться к своим убогим условиям. Истинная сущность всей этой программы культурного обмена со временем стала мне предельно очевидна. Главной задачей была откачка лучших мозгов из бывших союзных республик. Они должны были стать ресурсом, обогащающим американскую экономику. Но со мной приключилось нечто совсем иное.

Мы с мамой выбирали подарки будущей американской семье, в которой мне предстояло провести ближайшие одиннадцать месяцев. Смеялись очень, разглядывая симпатичную кружевную кофточку без рукавов:

– Представляешь, как будет забавно, если девочка, с которой ты будешь жить, окажется страшной, рыжей и прыщавой толстухой? Кому тогда достанется этот подарок?

Он так и не достался никому. Кэрри только что перенесла операцию по уменьшению груди. До хирургического вмешательства грудь была настолько огромной, что мешала ей ходить, смещая центр тяжести. Её лицо было усеяно маленькими красными язвочками. Сальный пучок рыжих волос торчал в разные стороны, как осенняя солома. Она была низенькой, толстой, ходила в футболках с изображением разных фруктов и персонажей из мультфильмов. Она была на год старше меня. В душе Кэрри была добрейшим ребёнком, ангелом без каких-либо тёмных мыслей и даже, казалось бы, комплексов.

Когда я вошла в зал аэропорта и увидела табличку со своим именем, урчащий поток надежды, который ещё булькал в моём сознании после диагноза «Техас», перекрыло окончательно. Горячий июльский воздух обжигал ноздри. В районе городка Абилин, да и в других частях Техаса, стояла адская жара. Я шла к автостоянке в сопровождении маленькой рыжей девочки и её безразмерной мамаши Кэтрин, чьи бёдра с трудом уместились на водительское сидение. Кожа на лицах обеих была обильно смазана тональным кремом, который местами облупливался, как старая штукатурка. Когда через четыре месяца на гамбургерах и кока-коле я сама потолстела на пятнадцать килограммов и на моих щеках вылезли бурые прыщики, я точно так же начала замазывать их косметической побелкой.

Эта семья жила в типичном спальном районе, расчерченном прямоугольными участками с невзрачными одноэтажными домами. На полную мощность работал кондиционер, входя в дом, никто не снимал обувь. Основным развлечением этой семьи была разнообразная еда и вылазки в церковь по несколько раз в неделю. С церковью была связана большая часть их социальной активности, и именно это стало основным поводом для моего с ними непримиримого конфликта. В то воскресное утро, когда меня привезли в огромный крытый зал с высоким белым крестом на крыше, я в первый и последний раз пересекла порог протестантской церкви города Абилин. Затяжная проповедь священника была мне неинтересна, но вот его внешний вид притягивал внимание своим явным противоречием, которое не укладывалось у меня в голове. Раньше я посещала церковь от силы два раза в год, когда мы с родителями (больше в качестве развлечения, чем действительно в угоду истинной вере) отправлялись на крестный ход. Меня крестили в детстве, с моего собственного согласия, но о вопросах веры в нашей семье никто никогда не задумывался всерьёз. Чёрные рясы православных священников были частью моего коллективного бессознательного, но священник в этой техасской церкви выглядел совсем иначе. На нём был дорогой костюм из лоснящегося синего материала, большие блестящие запонки, широкий жёлтый с красным галстук, лакированные туфли с острым носом, вычищенные до блеска, и идеально белая рубашка, застёгнутая под воротничок. Он выглядел преуспевающим бизнесменом, знающим себе цену и желающим выставить напоказ своё недавно заработанное состояние, но никак не рабом Божьим или его верным слугой. Он громко и убедительно вещал со сцены в микрофон, а под конец своей речи вынес огромное посеребрённое блюдо и отправил его в зал. Все сидящие там триста человек дружно поднялись со своих мест, вскинули руки, закричали «Аллилуйя!» и начали покрывать блюдо слой за слоем купюрами с американскими президентами. Когда блюдо вновь вернулось в руки священника, денег на нём было столько, что количество их, наверное, позволило бы поднять экономику какого-нибудь маленького африканского государства. Божий делец ловко спрятал выручку, поблагодарил зал и объявил следующий день и время сходки. Мы вышли из церкви, у меня в горле застряло столько невысказанного возмущения, будто я только что проглотила мышь. Как мог такой неприкрытый бизнес называться служением Всевышнему? Даже при всей моей атрофированной религиозности мне было очевидно, что в этом здании целых триста человек только что развели на деньги, прикрываясь именем Бога. С того дня я наотрез отказалась посещать эту богадельню, чем создала в семье молчаливое напряжение. Мне старались не перечить до того момента, пока я своими действиями не явила пример сатанинского поведения и не оказалась изгнанной из рая в ад неопределённости и прочих мучений.