— Ну ты же там ближе, — оправдывается участковый.

— Все мы к чему-то ближе, — отвечает Оберемченко. — Вон Михаил Парфенович, например, ближе к телевидению…

— Ладно уж!.. — примирительно говорит председатель сельсовета. — Я пошутил насчет телевидения. Хотя, конечно, надо было бы пригласить, чтоб засняли.

— Успокаиваешь? — недоверчиво спрашивает Оберемченко.

— Пошутил, правда, — заверяет тот. — Но если еще раз повторится такое, обязательно приглашу, и тогда пеняй на себя. Правда, еще неизвестно, как обернется с этим… А вдруг он действительно отравился вашей бурдой?

— Чепуха! — возражает заметно воспрянувший Оберемченко. — Ему уже лет двести. Зацементировался весь. Аж стучит, — щелкает он по рядом торчащей ноге согнутым пальцем.

Председателя сельсовета от этого передергивает. Участковый же удивленно качает головой, не в состоянии понять, как может человек вот так, запросто, обращаться с трупом. Старикан бормочет что-то, и неясно, как он относится ко всему происходящему. Дробанюк же никак не может прийти в себя от услышанного. «Неужели председатель сельсовета действительно пошутил насчет телевидения? — напряженно размышляет он. — Или он водит за нос Оберемченко, пытаясь выиграть время? Тогда что означают слова насчет „пеняйте на себя“? Значит, простили Оберемченко на этот раз?.. Значит — простили», — окончательно убеждается Дробанюк и с радостно постукивающим сердцем, будто только что оно освободилось от тяжеленного груза и ему стало легче, он косится на обрыв, где в толпе представительниц местной общественности красуется Кармен, затем окидывает взглядом обстановку — теперь самое время сказать «Адью!»

А участковый по-прежнему никак не отважится повернуться к трупу. Куда-то в сторону старается смотреть и председатель сельсовета. Строгий нейтралитет сохраняют и спасатели в лодке. В этой ситуации вся надежда на Оберемченко.

— Ну хоть одним глазом, Василий Кириллович? — уговаривает его участковый.

— Ну что тебе? — все еще сопротивляется, хотя и не так твердо, тот.

— Да записать надо, мужчина или женщина…

— Ox! — вздыхает Оберемченко и нехотя поворачивается, чтобы посмотреть на труп. — Думаешь, приятно? — упрекает он. — И притом тут ни черта не разберешь, все водорослями опутано… — Оберемченко разгребает их, не поднимаясь, поскольку труп лежит ногами к нему. — Пусто вроде…

— Значит, женщина, — высказывает предположение председатель сельсовета.

— Значит, да, — соглашается участковый и что-то записывает.

И тут подает голос старикан.

— А ежели не женщина? Гражданин-то энтот или гражданка сохранялись где? В омуте. А тута, по моим верным сведениям, и пребывает этот агент международной реакции значится. И раки водятся тоже. Ежели что — они любого гражданина обгрызть способны.

— Ты что хочешь сказать, Кузьма? — поворачивается к нему председатель сельсовета.

— Я хочу выразить предложение, чтобы, значится, осмотреть как следовает утонутого. А то как бы ошибки не вышло.

— Перво-наперво надо выяснить, бугорки есть? — со смешком советует с лодки крепыш.

Оберемченко со скептическим выражением на лице поднимается и, развернув ногой липкие, грязные космы речной травы, опутавшие труп, неопределенно пожимает плечами.

— Ровно и тут.

— Вот комедия! — сплевывает в сердцах участковый. — Слышь, Василий Кириллович, ну-ка глянь, нету ли на руке татуировки? Может, это вообще какая темная личность?

— Ох, елки-палки, — недовольно вздыхает тот. Он наклоняется и с брезгливым выражением начинает расчищать от ила и грязи руку. Затем вдруг удивленно присвистывает.

— Есть татуировка? — спрашивает участковый.

— Тьху! — раздается в ответ.

— Что там, Василий Кириллович? — настораживается председатель сельсовета. Однако же повернуться пока не решается.

— Да не труп это вовсе! — разочарованно бросает тот. — Манекен это!

— Какой манекен? — ошарашенно спрашивает участковый.

— Обыкновенный! С магазинной витрины.

Председатель сельсовета нерешительно приближается к Оберемченко. За ним подходит и участковый.

— А я-то думаю, чего он каменный такой? — пристукивает по бывшему трупу Оберемченко. — А оно вон что!.. Тьху!

Над обрывом ему вторит общий вздох куда большего разочарования.

— Это ж надо — куклу выташшили!..

— Хорошо, коли так…

— Надурил Кузьма, супостат…

— Да-а, — с разочарованием закрывает свою планшетку участковый, будто его обманули. Затем, поворачиваясь туда-сюда, ищет свидетеля Иванова. Того внизу нет, не видно и на обрыве. Исчезла и его красотка. — Эй, народ! — спрашивает он у представительниц местной общественности. — Парочка тут была с нами, где она?

Бабы растерянно вертят головами: прозевали, слишком увлеклись событиями у омута.

— Ладно, — говорит участковый, — скатертью им дорожка. — Затем обращается к председателю сельсовета. — А насчет загрязнения — простим на первый раз, что ли? Помучился человек, да и помощь нам оказал существенную…

— В третий раз запущают, — напоминает старикан.

— Я вижу в первый, — осаживает его участковый грозным тоном.

— Да простим, конечно, — соглашается председатель сельсовета, — коль такое дело. Но если за полчаса — час не сойдет, то… — и он присвистывает от удивления, посмотрев на реку. — Уже чистая?

— Чистая, выходит, — уставляется своими щелочками на воду и участковый.

— А что я говорил! — радостно подпрыгивает Оберемченко. — Что говорил! Я ж знал, что это что-то не то!..

А старикан, отойдя в сторонку, обиженно бормочет:

— Дудки простим! Потому как в третий раз, а не впервой, уж я в точности знаю. Этак всю рыбу вытравят, ежели прощать начнем… — И грозится — А мы по незаконному компромиссу как шарахнем! От группы товарищей!.. Нам и свидетелев не надо…

ТРИБУНАЛ

робанюк сидит в пустой приемной управляющего трестом — рабочий день официально закончился час назад — и промакивает носовым платком обильный пот на затылке, хотя в помещении довольно прохладно. Дробанюку жарко от того, что там, за двойной дерматиновой дверью, в кабинете управляющего, решается его судьба. Причем, отрицательно, он это знает. Его нестойкая мысль ищет хоть какую-нибудь зацепку в оправдание, но везде скользит, будто с горки по льду. «Снимут, — сжимается от рокового предчувствия Дробанюк. — Как пить дать снимут. Настоящий трибунал…»

За двойной дерматиновой дверью действительно сидят трое. За большим, уставленным несколькими телефонами столом — Младенцев, управляющий, крупнотелый мужчина с волнистой седой гривой. По одну сторону от него, за приставным столиком, — его первый зам Куколяка, плюгавенький, с большой проплешиной. По другую пристроился кадровик Буценко, высокого роста, худощавый.

Управляющий хмурит свой лоб, затем выразительно вздыхает:

— М-да, доработался Дробанюк. До ручки…

— Дальше некуда, точно, — с готовностью соглашается Куколяка.

— Гм-м, — осторожно реагирует кадровик, стараясь смотреть в сторону.

— Это ж надо так развалить дело! — удручающе качает головой Младенцев. — Еще недавно управление было — что игрушка, а сейчас — форменный инвалид, со всех сторон костылями подпирать надо.

— Катастрофа, — в подтверждение кивает зам.

— Мг-ге, — снова расчетливо роняет кадровик.

Управляющий совсем мрачнеет, на какое-то время задумывается и вдруг гулко припечатывает на стол ладонь.

— Хватит покрывать бездельников! В три шеи его!..

Он устремляет разгневанный взгляд в сторону кадровика и решительно взмахивает рукой с вытянутым указательным пальцем, будто ставя точку в личном деле Дробанюка, которое лежит в папке на столе.

— На рядовую работу!.. Простым инженером!..

Горящие глаза, внезапно ужесточившиеся черты лица, характерное движение львиной копной благородной седины делают облик Младенцева волевым и грозным.

Буценко нерешительно берет в руки папку с личным делом и робко смотрит на управляющего.