А нам вот непременно надо десант высадить в районе Доброволья, где нас ждет не дождется жгучая Кармен…»

Но вот все чаще самолету приходится нырять в молочно-серые облака, и Дробанюк начинает тревожиться, сумеет ли принять их местный аэродром. В Доброволье-то никакого бетона для взлета или посадки самолетов нет и в помине, там обыкновенная патриархальная травка на ровном месте. Вдруг дождь расквасит ее? Вот сюрприз будет! Хоть проси у Степанеева парашют…

Вскоре под крыльями на довольно малой высоте начинает тянуться лес. Дробанюк поначалу не придает этому значения, но, когда пейзаж внизу становится монотонно однообразным, встревоженно начинает поглядывать то на пилотов, то вниз. В воздухе самолет уже почти час с лишком — пора бы и прилететь в Доброволье. А внизу все лес и лес, и почуявший реальную, хотя и неясную пока угрозу, Дробанюк, наконец, осознает, что возле Доброволья никаких лесов нет и не может быть, потому что этот райцентр расположен в сугубо степном краю.

Вдруг Ан-2 круто снижается — это отдается в ушах — и летит совсем уж над верхушками сосен. Дробанюк снова инстинктивно вжимается в сиденье и до боли хватается руками за металлическую его кромку. Неужели они садятся? Так и есть: еще несколько секунд — и самолет вдруг подпрыгивает от ударов колес о землю, затем ударяется еще и еще, пока не начинает устойчиво катиться по ней. И вот, наконец, он останавливается, затем делает разворот, как бы собираясь разогнаться в обратном направлении, чтобы вновь взлететь. Потом притормаживает снова. Оба пилота выходят из своего отсека; первым модник, за ним Степанеев, и Дробанюк, не меняя позы и не разжимая рук, угрюмо следит за ними. Модник открывает дверцу, а остановившийся перед Дробанюком Степанеев кивком показывает на проем:

— Прыгай!

— Что значит — прыгай? — чувствуя, как у него перехватывает дыхание, хрипло спрашивает Дробанюк.

— Прибыли на место.

— Что значит — прибыли? — дрожит голос у Дробанюка. — Это не Доброволье!

— Прыгай, тебе говорят, — вмешивается модник.

— Как это понимать? — багровеет Дробанюк, готовый наброситься на Степанеева с кулаками.

— Как хочешь понимай, — говорит тот и, схватив стоящий рядом с Дробанюком портфель, выбрасывает его из самолета.

— Вот оно что?! — цедит сквозь зубы Дробанюк и сжимает сиденье руками еще крепче. — Ну, это тебе даром не пройдет! Ты дорого заплатишь за это! Я не остановлюсь ни перед чем!

— Я это знаю. Но пока что я не остановлюсь перед тобой, гнида! Выпрыгивай! — и Степанеев хватает его за плечи.

Но Дробанюк держится цепко, и тогда на помощь Степанееву бросается модник. Вдвоем они с трудом подтягивают отчаянно сопротивляющегося Дробанюка к распахнутой дверце и сталкивают его вниз.

Дробанюк неуклюже сваливается на землю и, пока он барахтается в скользкой от недавнего дождя траве, дверцу захлопывают. Его обдает ураганным мокрым ветром пополам с грязью от заработавшего на повышенных оборотах пропеллера, и Ан-2, оставив Дробанюка распластанным, резво убегает, чтобы через мгновение взмыть вверх.

Дробанюк подхватывается с травы и в отчаянном порыве бросается вслед за самолетом. Сползшие джинсы запутывают ему ноги, и он, не удержав равновесия, растягивается во весь рост. Дробанюк долго лежит и, размазывая по физиономии грязь, ревет от бессильной злобы. Но вот его плечи сотрясаются все реже, он поднимает голову и ищет взглядом портфель. Тот в десятке метров, и Дробанюк ползком добирается к нему. Затем кряхтя поднимается на ноги и осматривается.

Хорошего он видит мало. Поляна, на которой приземлился Ан-2, крохотная — как только умудрился Степанеев посадить тут его. А вокруг — нахмуренные, мрачные сосны, враждебно молчаливые в предчувствии близких сумерек.

— Э-эй! — сложив рупором ладони, что есть силы кричит Дробанюк. — Люди-и-и!

Звуки быстро глохнут во вязкой массе сосен, и Дробанюку становится не по себе от одиночества и неизвестности.

— Э-эй! — повторяет он, надрывая горло. И затем замирает в надежде на спасительный отклик. Но лес настороженно молчит.

— Э-эй! Э-эй! — кричит Дробанюк снова и снова. И вдруг лес приносит едва различимый отклик, потом еще и еще, и Дробанюк от радости не может устоять на ногах — подкашиваясь, он в который раз шлепается на траву, не замечая, что его новенькие фирменные джинсы превратились в грязную тряпку.

— Эй! Эй! Эй! — откликается на все более явственные отзвуки Дробанюк. По лицу у него вновь текут слезы — на этот раз от радости. И вдруг он резво вскакивает и с веселой злостью кричит в ту сторону, откуда доносятся спасительные отклики:

— На по-мо-ощь! У меня большое несча-астье! У меня любо-о-овница при смерти-и! Могу телегра-амму предъ-яви-ить!

— Ить-ить-ить! — отвечает ему близкое эхо.

— Ха-ха-ха! — заходится в приступе смеха Дробанюк. — Ха-ха-ха!

— Ах-ах-ах! — отвечает ему эхо.