— Я разве не ясно выразился? — набрасывается тот на него, и кадровик опасливо втягивает плечи, отчего его длинное туловище заостряется к голове, становясь похожим, на копье.

— К-куда конкретно? — наконец с усилием выговаривает он.

— Где у нас вакансии? — В голосе Младенцева сквозит нетерпение.

— Ну… в производственный надо человека, — мямлит Буценко. — И в планово-экономический…

— В производственный его!.. — с мстительными нотками произносит управляющий. — Именно в производственный! Пусть голубчик понюхает пороху, пусть попробует черного хлебушка, если руководить не в состоянии! Пусть повыветрится малость номенклатурная дурь из башки!

— Гм-м, — прокашливается зам, стараясь обратить на себя внимание. — Так ведь это…

— Что — это? — резко поворачивается к нему Младенцев.

— Ну, понимаете… — разводит руками Куколяка, пытаясь этим жестом как бы подготовить свое объяснение.

— Вы против? — с напором спрашивает управляющий. — Вы хотите, чтобы Дробанюк и дальше продолжал разваливать управление? Или, может, на повышение его, а? — язвительно устремляет он на зама свой горящий праведным гневом взгляд. — Пусть и трест в целом подрасшатает?..

Словно отбиваясь от такой перспективы, Куколяка возражающе взмахивает руками.

— А-а, — поучающе произносит Младенцев. — То-то же.

— Да я совсем про другое! — оправдывается зам. — Я, Геннадий Михайлович, насчет производственного… — Он долго мнется, затем осторожно намекает — Нежелательно в производственный…

— Это почему же? — выжидательно откидывается в кресле управляющий.

— Производственный — дело серьезное, — с обидой произносит Куколяка — дескать, разве непонятно?

— Вот пусть и попашет, — стоит на своем Младенцев. — Пусть на собственной шкуре почувствует, как оно легко и радостно, когда дают дурацкие распоряжения. То он их давал, а теперь ему будут. Так что пусть…

— Извините, — вдруг подскакивает зам, — но в производственном надо вкалывать! И вот этим ворочать надо! — стучит он себя пальцем по проплешине.

— Не справится — уволим, — уверенно заключает управляющий.

— Да пока уволим, он таких дров наломает — десять лет будем их раскидывать! — снова по-птичьи вспархивает Куколяка. — Дробанюк же как это… — И он стучит согнутым пальцем по столу, извлекая звук поглуше. — Куда угодно, только не в производственный, умоляю вас, Геннадий Михайлович…

— Ладно, пусть идет в планово-экономический, — соглашается тот. — Там тоже не мед.

И тут прорезывается голосок у кадровика — робкий и неуверенный, продирающийся сквозь частое покашливание.

— Кхе… Дробанюк, кажется, начинал в планово-экономическом, — перелистывает он личное дело. Затем осторожным кивком подтверждает — Точно. Всего с первого августа по первое сентября…

— Управляющий недоверчиво хмыкает:

— Месяц, что ли?

Буценко в ответ безутешно разводит руками: дескать, факт.

Зам, вскидывая свою маленькую плешивую голову, с напором, явно не соответствующим его тщедушности, бросает:

— Чего темнить, Буценко? Ты же прекрасно знаешь, почему всего месяц!.. А потому, Геннадий Михайлович, — поворачивается он к управляющему, — что уже тогда Дробанюк зарекомендовал себя как выдающийся дуб!

Управляющий осуждающе качает головой. Весь вид его говорит о том, что он потрясен и разочарован тем, что ему достались такие кадры. Младенцев возглавляет трест уже лет пять, но тем не менее считает, что недавно, и не упускает случая подчеркнуть, что все провалы и недостатки — из-за кадровых упущений его предшественников.

— Ладно, — нехотя соглашается он с тем, что на прежнее место Дробанюка ставить нельзя. — Давайте подберем ему что-нибудь другое. Но чтоб он там повкалывал! — строго подчеркивает управляющий. — Таких, как Дробанюк, учить надо! — И с пафосом добавляет — И переучивать тем самым!

— Геннадий Михайлович, — снова не выдерживает Куколяка, — давайте начистоту… Дробанюк для простой исполнительской работы не создан, если уж откровенно. Не создан! Ну, не умеет ни черта он делать, понимаете? А все мало-мальски теплые местечки прочно заняты — придурков и без Дробанюка хватает. А те, которые свободны, для него не подходят: там действительно вкалывать надо. И вкалывать не абы как, а с толком, профессионально, иначе не одно управление, а трест целиком по миру пойдет…

Управляющий картинно берется за голову и долго качает ею. Потом поворачивается к кадровику и пригвождает того строгим, испепеляющим взглядом.

— Как же так получается, что всякие балбесы проникают на руководящие посты, а? Как же мы с вами позволяем, чтобы остолопы занимали ключевые позиции и диктовали людям, что им делать, ни грамма не петря в этом сами?!

Младенцев делает измученно-протяжный вдох и такой же страдальческий выдох, показывая, как ему тяжело. Потом снова обращается к кадровику, и теперь его голос звучит настолько обличающе, будто в этом виноват лично тот.

— И почему же вы, как начальник отдела кадров, не ставите заслон этим тупарям? Почему не подаете свой голос протеста? Почему, наконец, не отражаете объективно их подлинные недостатки и достоинства?!

Буценко сначала бледнеет, затем его лицо покрывается пятнами. Он встает — длинная фигура едва не достигает потолка — и тонко, срываясь на фальцет, вскрикивает:

— Я, Геннадий Михайлович, — человек маленький!

Потом садится и, приподняв обеими руками папку с личным делом Дробанюка, шлепает ее на стол — не то чтобы решительно, но со значением.

— Что мне подсовывают — то я и фиксирую! Мне нарисуют, что Дробанюк — гений, я и подошью это в дело. А нарисуют, что пьет по утрам пепси-колу — подколю в бумаги и это. Мое дело — маленькое…

— Все мы маленькие люди, если касается ответственности. Все умеем в нужный момент остаться в стороне, — недовольно замечает управляющий. Вздохнув, он достает сигарету и закуривает. В кабинете повисает тяжелая взрывоопасная тишина.

— Кстати, а почитай-ка нам про жизненный путь Дробанюка, — вдруг говорит он, наткнувшись взглядом на папку с личным делом. — Интересно, за какие заслуги он попал в кресло начальника управления… Читай, читай, — приказывает он кадровику, с испуганной выжидательностью уставившемуся на него: всерьез ли? — С характеристикой познакомь, с анкетой…

Буценко прокашливается и тихо, сквозь неожиданную хрипотцу, начинает:

— Дробанюк, Константин Павлович, тысяча девятьсот сорок третьего года рождения… образование высшее, закончил заочно…

— Так и знал, что заочно, — замечает управляющий и кивает кадровику: продолжай, мол.

Тот, перелистывая личное дело, монотонно вычитывает оттуда данные об основных вехах жизненного пути Дробанюка. Внимательно слушая, Младенцев легким движением головы реагирует на те или иные подробности, словно находя в них подтверждение своим мыслям.

— К судебной ответственности не привлекался… За границей родственников не имеет… — продолжает кадровик. — В быту не…

— Все ясно — он ангел, — прерывает его управляющий. — Это ж надо какая розовая биография у человека! Дух захватывает… Не привлекался, не состоял, не был — сплошные «не»! Так почему бы и не поставить?! — Он с нажимом произносит последнее «не». — Во главе чего-нибудь, разумеется. Например, управления…

— Вот именно, — поддерживает Куколяка.

— А где, уважаемый, там «да»? — пальцем подзывает на папку управляющий.

Кадровик озадаченно моргает ресницами.

— В к-каком смысле, Геннадий Михайлович?

— В прямом, Буценко, в прямом. Тебе непонятно? Ну, что хорошего успел сделать за свои сорок лет Дробанюк Константин Павлович? Там это зафиксировано? Хотя бы велосипед какой-нибудь паршивый своей собственной конструкции он предложил?

Буценко с недоумением листает личное дело, и по выражению его лица можно понять, что он так и не понял, что от него требуется.

— Н-нету, Геннадий; Михайлович, ни про велосипед, ни про… — беспомощно разводит он руками.

— То-то и оно! — пугающе говорит управляющий, переводя свой обличающий взгляд на зама.