Правда, Барух? Девушки — потом? “Нет, — говорит, — давай девушек прямо сейчас!” Еврей похОльтливый…
Аллё-Оллё! Когда ты последний раз у врача была, упрямая бОльдательница? Нет, не дантиста, у обыкновенного участкового Ольболита? Твой климакс бушует как вулкан Везувий, вернее, Этна: Везувий был горячий, но достойный мужчина…
Оллё! Доктор ГОльдман, с которым я вчера обедал, сказал по-секрету, что тебе давен-давном, давном-давны… Упс!… Давным-давно! Пора принимать успокоительные таблетки от бешенства, а не жениха искать… Нееет, несравненная глагОльтательница… Выспаться и поговорить по душам с подругами не поможет: время этого маневрового паровоза радикально ушло. Пора лечить неврозы-психозы лекарствами по рецепту не любителя-шарлатана с интернета, а законного психолога или врача-психОльатра…
Оллё! БрунгОльда, верным способом любого воздыхателя ты превращаешь в беглеца на длинную дистанцию! Даже со своими детьми разговаривешь, будто мужчину за горло трясешь!
Аллё-Оллё! Из многосторонне сексапильно образованой женщины ты превратилась в скучную бытовую зануду! Мне, однако, надОльели ежедневные, вернее, еженощные промывания мозгов. Секс ты заменила регулярными психОльогическими экзекуциями в постеле!
“В постелЕ…!” Е!— онегинская строфа!!!
Барух!!! Закончите вы, наконец, надо мной издеваться и мы улетим в Землю Обетованную или сорок лет меня будет терзать московская шикса по ту сторону провода? Откуда опять взялись эти треклятые софиты? Почему никто не может решить элементарный вопрос?
Аллё-Оллё!… Это-то я-то кричу!? Я-то разоряюсь!? Я работаю! Р-а-б-о-т-а-ю!!! Руковожу творческим процессом! В поте лица зарабатываю кусок хлеба насущного! Я не шринк и мне некогда вести гипнотические беседы с безнадежной слепо-глухо-вопящей пациенткой палаты О-ЛЬ-666.
Софа, дай скорее стакан большой воды! Тьфу!… Большой стакан воды! И большой валидол! Два валидола! Три валидола! Много валидолов!!! ДокАнал меня этот Театр Ольбсурда с Бульвара Жёнераля Леклерка…
Аллё! Мутер ВОльга, слушайте меня очень внимательно и следуйте, хотите Вы того или, может быть, нет, совету человека, умудренного жизненным опытом и некоторым знанием людей и женщин: свой модный Оль-фон опустите, плиииз, в стакан с чистой дистиллированой водой, чтобы его замкнуло и навсегда уничтожило мой номер. Оценочную стоимость Вашего аппарата обещаю компенсировать с ближайшего гонорара.
Аллё-Оллё! Настоятельно Вам рекомендую: красивой походкой, покачивая бедрами как Мерлин Монро (какая была женщина!), устойчиво и размеренно уходите от меня к другому мужчине. Любому! Мужчине, старику, юноше, мальчику! Или к женщине… Или к барану, быку, а еще лучше — козлу!!!
Аллё-Оллё! Мадам Ольга, идите, совсем не оглядываясь, твердым и широким шагом, идите уверенно и быстро, идите налево или направо, вперед или назад, идите, куда глаза глядят, идите далеко и надолго, идите навсегда,
ИДИТЕ НА ХУЙ!!!
2 9. Похороны в августе
Мама умерла в августе. Последнюю неделю в госпитале ей не давали никаких лекарств, только обезболивающие, чтобы не мучилась. Под действием наркотиков мама все время дремала или спала, почти не разговаривала. Оленька каждый раз плакала, когда приходила ее навестить.
С мамой она никогда не была так близка как с папой, но в последние дни чувствовала к ней бесконечную жалость и любовь. Мама, конечно, ее любила, хотя всю жизнь с ней ссорилась и ругалась. Оленька догадывалась, что это было из-за ревности к папе: мама не хотела делиться его любовью, даже с собственной дочерью.
Когда папа умер, мама была еще не старой женщиной – всего шестьдесят лет, но она поставила на себе крест в смысле поисков иного мужчины. Здоровье ухудшилось, и она уже была не в состоянии справляться в одиночку с реалиями жизни в бандитских Люберцах. Старший сын, брат Оленьки, пребывал в многолетней депрессии после ухода жены, пропивал хорошую библиотеку раритетов и антикварную мебель, собранную им в лучшие годы.
Оленька напряглась и экспортировала маму по туристической визе – якобы навестить дочь и внуков. Мама осталась нелегально, пополнив ряды таких же, как она, пожилых родителей в чужой стране. Осталась навсегда: выехать из страны можно, но въехать обратно нет.
С помощью друзей Оленьке удалось выбить из государства медицинскую страховку для мамы. Бесплатное медицинское обслуживание и лекарства – уже очень много для нелегальной иммигрантки-пенсионерки!
Со временем можно было бы получить и другие бенефиты, только у Оленьки его, времени, всегда не хватает. Работает-работает, вкалывает как лошадь, помогает всем друзьям и подругам, а на себя и свою семью времени не остается! После развода могла бы оформить льготную квартплату как мать-одиночка, но даже на эту несложную операцию времени не нашлось – так и отдает каждый месяц три четверти зарплаты…
Мама заняла в их квартире гостинную – больше ее устроить было негде. Со своего дивана она видела, кто приходит, кто уходит, во сколько внук, внучка или Оленька вернулись домой, что принес почтальон, стоит мешок с мусором у двери или его вынесли и так далее. Маме подобная стратегическая позиция нравилась, она и не думала занимать комнату внука после его отъезда на учебу в Марсель.
В Люберцах у мамы оставалась большая двухкомнатная квартира и Оленька сумела провернуть сложную операцию по ее продаже. Еще одна хитроумная задача была по переводу денег во Францию так, чтобы брат не отхватил себе кусок – все равно бы пропил.
Эти небольшие деньги на какое-то время спасли Оленьку: она расплатилась с вопиющей задолженностью за квартиру и суд отменил приказ о ее выселении, заплатила институту сына за два семестра вперед, вернула бедным друзьям мелкие, поэтому самые горящие долги, отдала символическую долю больших долгов – на этом мамины деньги закончились. По крайней мере, сын продолжает учебу и их не выселяют из квартиры!
Оленька с сыном клятвенно обещали вернуть деньги, когда сын начнет зарабатывать, а у Оленьки дела поправятся. Мама не переживала по поводу растаявших денег: помогла дочке и внукам – и слава Богу!
Первые годы во Франции мама ходила в театры и на концерты, когда Оленька доставала билеты, на бесплатные выставки, обросла “своими” друзьями, но потом что-то в ней “перегорело” и она выбиралась из дома все реже, говорила, что быстро устает, даже русское телевидение не смотрела.
Оленька все-таки устроила маму в комнате сына – не простаивать, в конце концов, жилпощади. Мама почти перестала выходить на улицу, немного “гуляла” на лоджии и все. Оленька водила маму к врачам, но они только пожимали плечами: возраст, мадам!
Когда маме стало плохо, ее на Скорой помощи отвезли в госпиталь Божон – в соседнем блоке от дома. Мама пролежала там две недели. Вначале ей давали какие-то лекарства, но затем, во время утреннего обхода, когда Оленька с дочкой и сыном были у постели мамы, заведующий отделением, осведомившись, сколько лет детям, объявил, что маму снимают со всех видов лечения: это бесполезная трата денег налогоплательщиков, и предложил поместить маму в приют, хоспис, чтобы она там умирала, а койку в палате освободить для следующей безнадежнобольной. Оленька раскричалась, что маму нельзя трогать и что она умрет по дороге. От нее отстали, как от скандальной бабы, и оставили маму умирать в палате.
– Ничего, доченька, – не открывая глаз, тихо сказала мама.
Оленька разрыдалась.
Мама умерла на следующий день. Оленька с раннего утра была рядом, но зазвонил телефон, на который необходимо был ответить. Оленька вышла на минутку в коридор, а когда вернулась через пол-часа, мама уже скончалась.
Ее перевезли в госпитальный морг и потребовали забрать тело не позднее, чем через трое суток, иначе грозились сжечь в крематории и выдать урну с прахом.
Денег на похороны не было. Зарплата последние две недели не поступала: Оленька отпросилась с работы и дни и ночи проводила в госпитале. Занять не у кого: стояла середина августа и вся Франция, включая Оленькиных состоятельных друзей и подруг, разъехалась в отпуска.
