От меблированной комнаты, что я снял, до Мансарды – пятнадцать минут на метро. Я степенно поднялся по лестнице – российский писатель, не кто-нибудь, и постучал в хорошо знакомую дверь.

Мужской голос резко спросил в чем дело. Я начал объяснять, что мы разговаривали пол-часа назад, и что я пришел забрать мой календарь. Закончить фразу не успел – дверь приоткрылась и мужская рука протянула мне календарь.

Человека за дверью не разглядел, но сквозь узкую щель успел увидеть: на складном стуле сидела, закрыв лицо руками, Ольга Владимировна, сквозь ее пальцы струились слезы. Дверь захлопнулась, я стоял в оцепенении.

Не помню, как я вышел на улицу, где был, что делал.

Очнулся под утро у себя в номере со стаканом в руке и бутылкой водки на столе.

Пишу и пью, пью и пишу…

И плачу…

20.

В Париже объявился Томашевский. Говорит, Пари-Матч дошел до Пензы. Примчался выяснять, что за женщина сфотографирована рядом со мной.

Ольга Владимировна, Оля, Оленька… Где она? Что с ней? Помнит ли?

Мне теперь все равно…

21.

Томашевский пробует вытянуть меня из запоя, водит в сад Тюильри, Лувр, Венсенский парк. Прозит… Хожу кукла куклой с кукловодом.

Ах, Оля, Оленька…

22.

Пить перестал.

23.

Всё. Прозрел окончательно.

Вечером Томашевский потащил в “экстра-уникальное” место, где-то в узких улочках за Шатле-ле-Аль. Неприметный вход, подвал со сводчатым потолком, истертые каменные ступени, полумрак, свечи на столиках, коктейли, шампанское… В зале много мужчин, несколько женщин. Одно название подвала чего стоит: “СадоТеатр Мадам О!”

Представление началось далеко за полночь. Будоражащая музыка, полу-голые девушки в черной коже с хлыстами, бичами и прочими орудиями в руках. Стриптиз – не стриптиз, но меня впечатлило.

Некоторые мужчины разволновались, даже галстуки сняли. Потом выкатили инквизиторские пытошные станки, цепи, шипы, колеса с гвоздями… И все под музыку, с непонятными танцами-пантомимами.

Конферансье объявил: “Мадам О!” Зал буквально взорвался восторженными криками, аплодисментами, многие повскакали со своих мест, встали на стулья, чтобы лучше видеть.

В луче прожектора – женщина в очень седуктивном наряде из красной кожи, в сапогах на высоких каблуках и с хлыстом в руке. Пышные светлые волосы, лицо наполовину скрыто маской.

В танце-ритуле женщина вызвала из зала мужчину, поставила его на колени и начала стегать своим шелковым хлыстом – сперва легко, а потом сильнее. Мужчина благодарно сложил ладони и поклонился ей до земли. Женщина толкнула его носком сапога, мужчина повалился на пол. Аплодисменты.

Другой мужчина, третий… У женщины разные хлысты, кнуты, плетки, розги, даже шомпола! Мадам О хлестала, стегала, связывала, заковывала в цепи, била по щекам!… Ей благодарно кланялись, целовали руки в перчатках по локоть, стонали от восторга.

Накал страстей нарастал…

Мадам О с помощницами обходила столик за столиком. Мужчины и женщины снимали свои одежды, подставляли бока, спины, ягодицы под истязания. Звонкие удары, свист хлыстов и плеток, довольные возгласы и стоны… Крови не было, но синяков хватало.

Наш столик стоял в дальнем углу – самый дешевый и с плохим обзором. Мадам О со свитой подошла к нам последним. Поставила ногу на стул, хлопнула хлыстом по сапогу. Томашевский стушевался, втянул голову в плечи. Мадам О посмотрела на меня…

Я узнал глаза! Экстравагантный костюм изменил фигуру, маска скрыла лицо, но глаза невозможно не узнать.

Это была Ольга Владимировна!

Она закусила губу, развернулась и ушла за кулисы.

С туманом в голове я добрался до своей комнаты. Не помню, куда пропал Томашевский, кажется, мы ехали на метро…

Опять водка, стакан, водка…

Ольга Владимировна, моя Оленька, любимая, нежная, ласковая, добрая, милая, отдыхающая на диване с чашкой чая в руке и – Мадам О с хлыстом, в лайковой коже, с открытой грудью и в сапогах-ботфортах?!

Не верю! Нет! Не может быть!!!

24.

Еду в поезде Москва-Пенза.

Пусто на душе, Оленька. Пустынная пустынь и библейская тьма… И духа нет, носящегося над бездной…

Жизнь моя, Любовь моя, неужели я совершил ошибку?

28. Аллё-Оллё!

Эй! Кто-нибудь на площадке! Передайте мой мобильник, он уже раскалился от звонков!

Кто это? Аллё-аллё! Оленька!… Рад тебя слышать. Что случилось? У меня пока все в порядке, заканчиваем съемки. Нет… Вчера все старательно объяснил…

Олюсенька, я не могу таки сделать, что ты требуешь, не кипятись и не бурли. Ну, что ты, цветОльчек, не обижайся: я такой, какой есть. Нет-нет-нет, дорогая, ты поняла неправильно. До тебя всегда хорошо отношусь, лилия Кедронской долины!

Куда вы тащите эти софиты?! В трайлер! Все собираем и пакуемся! Извини, котеночек, производство…

Оллё! Я отношусь до тебя гранд плюс как хорошо, но не порти наше корректное расставание. Мы же договорились в первую ночку нашей страстной любви о пОльной независимости взрослых интеллигентских людей: каждый делает, что и как привычно, необходимо, приятно или профитабельно, без мизерненьких обид, недоверий и посягательств на личную свободу…

Пупсик, послушай… Ну, хорошо, не пупсик — золотко. Семьдесят пять кг… Извини, извини, семьдесят один. Да что ты так кричишь? Я, право, хорошо слышу каждое словечко твоего чЮдненького гОльосочка!

Нет, Барух, не тебе, это я в телефон немного разговариваю.

Аллё-Оллё! Все в жизни, Олюшечка, приходит неожиданно и уходит, однако, такой же странной походкой, как говорил пророк Исайя, вернее, Экклезиаст… Жизнь, смерть, любовь с самой большой и капитальной буквы. Олюпончик, это… Нет, конечно, не пончик, не цепляйся к словам, особенно к суффиксам и окончаниям великого и могучего русского языка. Газель! Джейран! Импала и антилопа-гну! Опять обиделась? Не гну? Ну ладно, ладно, не буду шутить…

Да куда вы, арабские террористы, тащите софиты? Как в трайлер не влезают? Сюда ехали — все влезало!

Правда ведь, Олюнька, у нас все влезало? Еще как влезало! По самые уши, по самый си-бемоль! Буду, буду серьезным: очень важный разговор…

Аллё-Оллё! Карамелька сосательная, не живи по лицемерным законам, которые придумала ненасытная частная собственность! Подчинять и владеть себе подобным сознательным существом — крайне порочное желание! Болезнетворное самолюбие, моя красатОлюшка, слепая ревность и злостные обиды проистекают из этого дремучего пещерного мышленьица…

Оллё! Ты любишь, мурлыкающая кисочка, придушить мышку за горлышко… МОльчу-мОльчу-мОльчу и затыкаюсь, только зачем ты мне позвонила? У меня, право, кучка работки и всего пять часов до нашего самолетика. Взял бы я тебя-а-а-а…

Ольгунчик, про какое доверие ты говоришь, если возмутилась, когда я секретаршу Софочку случайно, поверь: случайно(!) по животику погладил? …Опять кричишь, как две одесситки, столкнувшись машинами на перекрестке в Тель-Авиве! Даже тихим голоском все-равно кричишь…

Аллё-Оллё! Куда ты пропала? Ольгушатик, немного не могу так разговаривать: дестабилизация коммуникаций очень нервирует!

Барух! Скажи этим поцам на их тарабарском языке, чтобы не валяли дурочек и укладывали аппаратуру осторожно — камеры по сорок тысяч евро каждая!

Аллё-Оллё! Где ты, бельчОнчик? Почему тебя не слышно? Сделай усилие над своим привлекательным организмом, выйди из метро на улицу, все же с любимым в недавнем прошлом мужчиной разговариваешь, а не с каким-нибудь гоем!… Уже лучше… Вот теперь тебя хвалю я! Вот теперь тебя…

“Олга, Олга, Мутер Волга!” — как пела моя бабушка… Песня строить и жить помогает! Ведь улыбка — это флаг корабля! Улыбнись, пумпОлечка, и она сама к тебе вернется! Что ты так расстроилась? Ну, ушел от тебя мужичок — другой появится! Не горюй, не грусти, не теряйся, будь сердцем молода!