Полиция больше не приезжала к Оленьке по вызовам: обычные семейные ссоры, до убийства не доходило.
Дальше – хуже. Олег пил и ревновал. Поводов из прошлой Оленькиной жизни хватало, многое придумывал сам. Проверял сумочки, карманы, отводил и приводил на работу, не давал общаться с подругами, звонить маме в Москву, запретил Оленьке краситься, носить хорошее белье, красиво одеваться, сам решал, что ей надеть, много вещей порвал, порезал и выкинул.
Иногда Олег приходил в себя, здраво смотрел на жизнь, просил прощения, жаловался на головные боли, вспоминал институт, работу, друзей, был нормальным молодым человеком.
И вдруг… Цеплялся за каждую мелочь, орал, что все ему надоело, что она нормальных слов не понимает, и бил. Бил руками, ногами, всем, что попадалось под руку. В тесной комнатке громил все вокруг. Хлестал ремнем по два-три часа, называл это процедурами.
Избиение беззащитной беременной женщины доставляло ему садистское удовольствие. Ноздри раздувались, руки дрожали, по подбородку текла слюна.
Оленькин страх распалял еще больше, ее слезы и крики добавляли патологического удовольствия. Не бил только по животу – боялся уголовных последствий.
После избиений, как ни в чем не бывало, требовал ужина, смеялся, что Оленька сама во всем виновата – не надо прыгать через турникет в метро.
Оленька за короткое время превратилась в никто и ничто, в безмолвное, безответное существо, серое и невзрачное. Забыла, когда была человеком, женщиной, когда жила, смеялась, читала, ходила в кино, любила…
Страх сковал мозг, парализовал все мысли и чувства. Страх за будущего ребенка, страх ежедневных избиений, страх за себя, за маму, если она узнает, постоянный, всеобъемлющий страх.
И стыд – единственное, что осталось в ней человеческого. Стыдилась своей трусости, неспособности позвать на помощь, непоправимой глупости, которую совершила, своей наивности, легкомыслия и беспечности. Стыдилась сходить в церковь, исповедаться. Никому не рассказывала, даже маме и Злате, держала в себе, терпела… Зачем?
Родила сына. Когда его принесли в палату, кормила малыша грудью и тихо ему говорила: “Сыночек, вместе с тобой я родилась заново. Меня больше не сломить. Ради тебя я готова на все. Я смогу защитить тебя и себя. Если тот подонок появится, я его убью. Он болен, пусть его лечат другие”.
Позвонила и все рассказала Злате. Она не упрекала, пожалела, что так долго терпела – сразу надо было уходить, сказала, что на нее Оленька всегда может рассчитывать.
8. Блокнот
Дура, дура, дура! Какая она дура! Стучать кулаком по ее пустой башке, драть за волосы, топтать глупую бабу – вот оно наслаждение! Дышу полной грудью, смеюсь, радуюсь жизни! Наконец-то! О-го-го-го-го!!! Подавленные эмоции, застарелые обиды, весь тяжелый негатив выходит из меня с каждым ударом. Чувствую: живительная сила разливается по организму. Бить рукой по роже – непередаваемо! Трансцедентально! Мои ладони – сплошные эрогенные зоны; экстаз, когда хлещу дегенератку по щекам. Держу кретинку левой рукой за глотку, чтобы не уворачивалась, бью правой: открытой ладонью по одной щеке, тыльной стороной – по другой, по одной – по другой, по одной – по другой, пока рука не устанет, тогда меняю руки. У маргиналки щеки фиолетовые, из свинячиьх глаз текут лживые слезы – мой тонус повышается! Наматываю ее трухлявые волосы на руку и волочу мерзкую погань из угла в угол по комнате, бью черепушкой обо что попадется. Эх, комнатенка маленькая, негде развернуться. Олигофренка орет, зовет на помощь… Мудачка! Ни хрена у этой дебилки ничего не выйдет. Я – Муж! Закон, полиция и общественность на моей стороне. Оберегают мое право владения на блядюшкины перелапанные титьки, залитую спермой глотку и перетраханную скважину подлой твари. Все они – гниды и прошмандовки! Тянули деньги, потом обливали грязью… Еще и насмехались, суки. Задержки, когда кончал или член не вставал? Могли бы, стервы, сосать лучше. Нет, дряни шуточки отпускали… Кончено раз и навсегда. Теперь у меня верное средство: представлял, как врежу похотливой уродине по морде, и – член напрягался. Начинал бить заразу и – полная эрекция! Растягивал удовольствие, душил мразь, чтобы захрипела и пена пошла изо рта, потом швырял скотину на пол, снимал ботинки. Босыми ногами приятно… Бил скабрезную тварь по брюху как по футбольному мячу, топтал худосочные масиськи, обмусляканные грязными пьяными негритосами, припечатывал пятками ее дрочливые пальцы, давил подошвами жабьи слезы на щеках сифозной паскуды. Доходил до кульминации! Блудливая коза умоляла сжалиться и отпустить ее, тогда засаживал мой могучий шкворень! Ооооох, хорошо елдык торчал после такой “разминки”!!! Какое был фак! Драть и перечитывать как цитатник Мао. Бить? Да! Мучить? Да! Издеваться над живым существом? Да! Да! Да! Над животным, а не человеком!!! Аристотель ставил непотребных мусек на один уровень с домашней скотиной. Он – отец философии, учитель великого Александра Македонского, ему можно верить. Нет большего эстетического удовольствия для настоящего интеллигента, чем истязать человекоподобное отродье женского пола! Не интересно бить мужчину – нет сексуального возбуждения, это – для пидарасов. К тому же, вдруг он сильнее? Вырвется и набросится на меня? С одной жопастой дрянью случился обвал – спортсменка, ядро толкала, с шестом прыгала, еле ноги унес… Зато теперь – полная гармония! Попалась дурища, никуда не денется! У меня много планов на жизнь… В детстве, в третьем классе, услышал за школой визг, пошел посмотреть: мальчишки мучили кошку в овраге. Вбивали в нее гвозди, резали стеклом, жгли спичками. Потом затянули на шее проволочную петлю, повесили на дереве и кидались камнями, пока не забили до смерти. Мне было досадно: могли бы запереть в ящике и мучить еще несколько дней. Запах паленой шерсти и кошачьей мочи не понравились, поэтому с тех пор отношений с животными не имел. Все дети играют в “докторов”. Соседка-проститутка привела свою малолетку к нам домой посидеть до вечера. Мои родители куда-то ушли, и мы со шмакодявкой стали “врачом и пациенткой”. Начинающая дрючка знала, что делать – быстро разделась и сняла трусы. Я прослушивал ее, мерял температуру, щупал горло, простукивал, раздвигал ноги, смотрел, в обе дырки пальцы засовывал, говорил строгим голосом: “Больная, повернитесь!” или “Больная, не дергайтесь!” Шмоньку игра веселила, просила показать мой “бананчик”, подставляла свой “персик”. Тогда мне впервые понравилось мучить: я крутил ей уши, вытягивал язык, щипал за соски-пупыри, потом делал уколы иголкой от швейной машинки. Маленькая дрянь расплакалась, отказалась играть и больше не приходила. Наверное, выросла в матерую лахудру. Дети могут мучить детей, взрослым это опасно и наказуемо. Видеть кровь мне неприятно: психика у меня нежная и хрупкая. Раны, анализы и прочее вызывают тошноту. Старался не пускать кровь своей официальной подстилке. Наказания мне бы никакого не было, но все равно бритвы, ножи, пилы, иголки не применял. Повезло крашеной стерве, что я такой чувствительный. Как Гришка Распутин хлестал хлыстом задастую кобылу – звук красивый, со свистом и щелком, но рвалась ее паршивая шкура, текла поганая кровь, рубцы у старой клячи потом долго заживали. Никакой эстетики. Во время гнойных месячных брезговал ядрить потаскуху: боялся испачкаться и подцепить какую-нибудь гадость. Некоторых гурманов цвет и запах течки возбуждает, но это не мой случай! Когда шлюха была беременна, пришлось сдерживаться, не бил мразь в пузо, иначе проблем не оберешься. Может от меня выблядок, а может “от того парня” – кто эту курву знает? Мне на выродка плевать! Ночные вопли мелкого пизденыша доводили до адской головной боли – хлестал мать-паскуду ремнем до полного изнеможения, валился на диван и засыпал как убитый. Только дармоедка мешала: во сне храпела, когда от тунеядства на бок заваливалась. Сколько раз я лобкотряску деликатно и так и эдак по физиономии поправлял! Захребетница все равно храпела свинья-свиньей и пузыри пускала! Голова моя раскалывалась от боли и бессоницы. Читал классиков, совет искал…У маркиза нашел и сразу попробовал: филонщица захрапела, пасть открыла, язык свесила – тут я ей мочу в горло струей пустил! Завопила сортирщица, закашлялась, захлебываться стала, а я приговаривал: “Не храпи, сука, не храпи, не мешай мужу спать!” И что? Не помогло! На следующую ночь опять двадцать пять: блевотина храпела с бульканьем и присвистом. Подождал, пока жирдорина поудобнее повернулась, и насрал ей в хлебало… Чудеса! Все гениальное просто! Ни звука во сне от хавальщицы больше не слышал. Педагогика – мое призвание! Мандавошка ударилась в религию, иконки повесила, молилась утром и вечером. Я слышал, о чем лахудра канючила: о моем спасении! Ха-ха-ха! Вокзальная дешевка стояла на коленях, как в вонючем сортире, чтоб эшелон хуев отсосать, лбом в пол билась, бубнила всякую чушь, потом спускала ночную рубашку-бардашку и спину под ремень подставляла. Блядища! Я ей кулаком в морду – мне жертвенность ни к чему! Мне нужно страх видеть! Слезы ручьем! Дрожь губ и скрежет зубовный! И чтобы умоляла, гнида! Ходил с мандой в гости к ее шлюшкам-подружкам, был весел, разговорчив, на гитаре играл, туристские песни пел – спидоноски ахали-охали, звали дружить семьями. Понял, что прошмандовка ничего не рассказывала – боится, стесняется. Отлично! Поплакался стройбатовской шалашовке, какой я несчастный, больной душевно, вылечиться хочу, на правильную дорогу встать, пожалеть меня просил. Пизда рваная слюни распустила, расчувствовалась, к шринку повела. Врач-вредитель листочек с подлыми вопросами подсунул. Я почитал, вежливо сказал, что дома заполню – много писать надо. Хуесоска милосердная со слезами благодарила пидора за помощь. Ну, сволота, погоди! Дома поужинали, проблядь помолилась, кроватку гаденыша завесила, чтобы телевизор посмотреть, а я разложил сучару на матрасе, руки-ноги растянул, привязал к углам и до утра вставлял, конопатил, лущил, наяривал, кочегарил, пендюрил, насаживал, пилил, шампурил, жарил, уделывал, шкворил, ярил – еб, одним словом, мордовал, хлестал, топтал, пальцы выкручивал, волосы драл. Устал очень. Потаскуха зубы стиснула, во время процедур молчала, не хотела разбудить малафейное отродье. Я остерегся член зверюге в пасть совать – еще падла откусит сдуру. Вставил гадюке в очко бутыль кока-колы и полный зад накачал. Погань обдристалась, я простынь из-под нее выдернул и рыло залепил, шелупонь чуть не задохнулась, посинела сифиличка. Отвязал срань, приказал помыться, убраться, мне завтрак приготовить. Спермодойка перекрестилась, все выполнила, как сказал. “Целуй ноги законному супругу!” Блядь на колени опустилась и поцеловала! Тут мое терпение лопнуло – по мерзопакостным губам пяткой съездил, в кровь разбил, топтал курву, ремнем порол, тыквой в пол стучал, пока подлюга зенки не закатила и сознание не потеряла. Лохань тюремную живодерить, когда в отключке, не интересно: “не чувствую сопротивления материала”, хочу, чтобы глистовая параша на меня с ужасом смотрела, боялась каждой бациллой своей раздрюченной ничтожной особы! Почему пиздоканава не бежит от меня? Давно могла, и выблядка бы утащила… Перековать меня хочет? На путь праведный поставить? Задание с небес? Нееет… Сучара удовольствие получала. Извращенке унижения нравились, возбуждалась от моих издевательств. Проститутка кончала, когда я ее терзал и ебал, ебал и терзал. Похоже, гнусь меня обдурила: подчинялась, мучения терпела, только бы своего изверга не потерять. Слезы похабные вытирала, а сама кайфовала тем больше, чем мои пытки сильнее. Я ночей не спал, руки-ноги себе отбивал, давление подскакивало, а стервятина мульти-оргазмы получала! Вот херовина! Так-так… Жили-были старик со старухой и отправились на Дальний Север за длинным рублем, а начинающую блядовошку сдали в интернат с уклоном – притон для малолетних преступников. Пацаны-старшеклассники помогали педофилам-воспитателям наводить порядок в спальнях: кто шумел после отбоя, ставили на колени и стегали мокрыми полотенцами – больно, поучительно и следов никаких. Сексодырка с косичками возбуждалась в предвкушении очередной разделки, хотела, чтоб пороли больнее и чаще, а уж юные де Сады старались… Целка штопанная с детства любила быть жертвой, святой мученицей. Жюстина драная. Елдомерку обзывали, клеили обидные прозвища, травили – дети на это большие мастера. От жалости к себе пиздюшка млела как от члена. Так по жизни и осталась лярвой недопоротой. Бляха-муха меня в семейную кабалу захомутала, нагрузила комплексом вины (ха-ха!) и продолжала, членососка кабацкая, жить как жила – со скромными ежедневными мордобоями и безразмерными оргазмами. Милашек-лесбияшек и черно-белых ебарей (желтых, красных, зеленых, синих) у залупени не осталось: я одну ее никуда не выпускал, проебень дома сидела, в окошко смотрела, ждала регулярной порки и траха с подвывертом, я-то всегда готов! Правда, очень мне сомнительно: может про садо-мазо я наплел от нервного расстройства? Чувствую – порнощель озлобилась. Убьет когда-нибудь…
