Ведьмак наклонился за курткой.

— Ну что ж, милсдарь Роберт, спасибо за приятный вечер. Уже поздно, а я с дороги. Мне надо домой… Ну, то есть на постоялый двор. Староста мне комнату отвел там без оплаты. Правда, под самой крышей, — Меда пожала плечами. — Все праздники когда-то заканчиваются.

*

Он моргнул. Что-то ускользало. Попытался поймать — и не сумел…

«Лишь три слова остались навеки со мной…»

Девушка легко вывернулась из его рук, оставляя после себя запах трав и сосущую пустоту. В голове шумело, он вынужден был несколько раз тряхнуть головой, избавляясь от странного ощущения потери. Ведьмак посмотрел в лицо девушке, но она прятала глаза, ускользала, словно растворяясь в ночи. Ни добавить, ни убавить.

«Что-то кончается…» — с грустью подумал ведьмак, поправляя одежду. Оставался маленький, мизерный шанс.

— Нынче небезопасно, — он и сам удивился странной хрипотце, скользнувшей в голосе. Откашлялся. — Я вас провожу.

— Не стоит, — быстро заверила Медея.

— Я настаиваю, — он протянул руку, успел сжать ее пальцы в своей ладони прежде, чем она отпрянула. Задержал, а через секунду пожалел, глядя в ее глаза. — Небезопасно на улице нынче.

Прежняя легкость пропала. Они шли по извилистой тропинке улицы, храня молчание, тем более тягостное, после недавних танцев. Он до сих пор чувствовал тепло ее ладони в том месте, где она непроизвольно касалась его рук во время танца. Девушка глядела в сторону, периодически поджимая губы, хмурилась, потом, словно спохватившись, бросала на Роберта косой взгляд и натянуто улыбалась. Он тоже улыбался в ответ всякий раз, но легкая грусть во взгляде не могла укрыться за этой улыбкой. Причин этой грусти он и сам не мог понять.

— Ну вот мы и пришли, — сказала Медея, останавливаясь. Лунные блики серебрились в ее волосах, а глаза были темны, как майская ночь. Тем более странно, что еще недавно… Ведьмак оборвал мысль.

— Я остановился тут же, — заметил он, глядя на здание. Ему показалось, что девушка вздрогнула.

Ведьмак горько улыбнулся, но тени скрыли его лицо от глаз бардессы.

*

Уже позднее, глубокой ночью, он лежал на жесткой кровати. Сон не шел. Задремав на каких-то полчаса, а может, и меньше, затем он резко проснулся. Без кошмаров, просто открыл глаза и не сумел уже их сомкнуть. В распахнутое окно задувал ветерок, теребя единственную занавеску, прорванную в нескольких местах. Ветер приносил запахи и звуки, но ведьмаку было лень пытаться их различать. От вечера остался странный осадок, как когда пьешь рябиновую настойку — сначала сладко, потом долго горчит. Но если горечь на языке можно смыть большим количеством воды, что поможет смыть горечь с души?

Тем не менее, думать приходилось и о более обыденных вещах. Во вьюках, притороченных к седлу Ориона, еще должно было оставаться немного смазки для клинка, который, однозначно, будет полезен в борьбе с оборотнем. Или оборотнями. Роберт вспомнил вой, который слышал в начале праздника. Непонятно ему было другое — оборотни, насколько он помнил – хотя такое встречалось редко — становились Зверем непосредственно при полной Луне, никак не за два дня до наступления полнолуния. Странно, очень странно…

Ведьмак перевернулся на другой бок. Старые ранения давали о себе знать — ныла вся правая щека, изуродованная длинным, ровным шрамом. Он помнил в каких условиях получил это ранение, на душе стало еще паршивее.

«Сегодня прямо вечер воспоминаний!» — едко подумал он, тем не менее, заставив себя закрыть глаза.

Через полчаса он все-таки погрузился в неспокойный сон.

*

— Нынче небезопасно. Я вас провожу. Я настаиваю.

Что это?! Откуда столько сожаления в охрипшем голосе? О чем он сожалеет? О том, что рядом с ним сейчас всего лишь полузнакомая бардесса? О том, что не подцепил кого-то моложе и симпатичнее? Или о том учителе, не из Каэр Морхена, который тренировал его в импровизациях?

«Дура ты, дура. Дура и есть».

Ведьмак неловко поймал Меду за руку, удерживая. Неловко для оборотницы, естественно, прижав к ее правой кисти рукав куртки с серебром. Жгучая, неправдоподобная боль пронзила рук сразу в нескольких местах. Щипет, дергает, горит! Ожог. Как алхимический ожог, говорил старый Учитель. Она некуртуазно выдернула руку и спрятала за спину, потирая там о подол юбки, прижимая покрепче. Отвернула лицо, исказившееся гримасой боли. На глазах выступили слезы незаслуженной обиды. Лишь бы не увидел, лишь бы не догадался! Кто же захочет целовать оборотницу?!

«Чего? Что у тебя в голове, Меда?! Да тебе живой бы остаться после такого! Вдруг он Зов слышал? Целовать… Размечталась».

Она и не заметила, занятая правой рукой, ноющей и дергающей, со вспухающими волдырями, как оказалась уже на полпути к постоялому двору в обществе Роберта.

— Что с рукой?

Ведьмак оказался наблюдательнее, чем она ожидала, или просто трудно скрывать боль.

— Да уголек от костра стрельнул, обжег… Надо бы конопляным маслом помазать. Ничего страшного.

«Мда. Надеюсь, что ты лучше скрываешь свой интерес, возбуждение, желание оказаться рядом, прижаться щекой к плечу, встать на цыпочки и коснуться губами губ, ощутить их ответное движение навстречу, снова почувствовать сильные руки, обнимающие за талию, прижимающие к себе… Стоп! Стоп, Меда! Ты будешь сожалеть. Да, я знаю».

Но Роберт шел спокойным уверенным шагом, посматривал вокруг, настороженно ожидая опасности. По-видимому, он все-таки слышал Зов, и обращал внимания на девушку рядом не более, чем на какого-нибудь мула с багажом.

Силуэт постоялого двора вырисовался на фоне звездного неба.

— Ну вот мы и пришли, — Повисла неловкая пауза перед прощанием.

— Я остановился тут же, — прокомментировал ведьмак. Медея вздрогнула.

В здании огни были уже погашены, или и не зажигались с вечера, поскольку все были на поляне, а открытый огонь… Меда хорошо видела в темноте, как и все волки, слегка в зеленом цвете. Легко пробравшись к лестнице между столов и стульев, она поднялась на чердак, где староста выделил ей комнату, не взяв оплаты. Под самой крышей, с соломенным тюфяком и стоящей рядом седельной сумкой.

Меда задумчиво распустила шнуровку корсажа, подспудно сожалея об отсутствии воды для умывания. Бережно развесив одежду на стропилах, она осталась в нательной рубашке. Спать без нее в чужой, не самой чистой постели она не рискнула бы. Как и мять во сне свой костюм. Как говорил ее мудрый старый Учитель, менестрель должен не только звучать, но и выглядеть. Разобравшись с одеждой, Медея вынула пузырек с розовым маслом, которое получила в презент от некоего купца, на именинах которого пела, и расходовала очень экономно, и протерла ожог. Перемотала тряпицей. К утру пройдет. Она же не человек. Заживет. Или от серебра не заживет? Вопрос в другом. Заживет ли к утру сердце? И не останется ли больше в нем сожалений оттого, что отказалась от чего-то большего… Чем гордость.

Сомнения, сомнения. Медея знала верное средство от подобных сомнений. Не узнаешь о вкусе плода, не надкусив его, говорил Учитель. И пока что вкус запретного плода все время был кислым. Зато наутро сожалений не оставалось. Собрав в кулак начавшее трепетать было сердце, она вышла, бесшумно притворив дверь. Спуститься ниже и пройти по коридору заняло еще пару минут, в течение которых сердце Меды пыталось выскочить из груди. Только волки умеют двигаться так — словно стелясь над землей, как туман, как дымка.

Ведьмак спал у распахнутого окна, и, будто бы не дышал. Замирая от собственной дерзости, Медея сделала последний шаг, убрала за ухо волосы, склонилась над лицом спящего мужчины. Он был расслаблен во сне и почти красив. Почти. Если бы не шрамы. Волна невыразимой нежности поднялась от сердца. Кто ранил тебя? Какой болью рвало твою самонадеянную голову? Кто позаботился о тебе? Медея коснулась своими губами тонких сомкнутых губ.

Почти коснулась. Взрыв боли ударил в ухо, скулу. Оглушил, смял, сбил с ног и отшвырнул к окну. Ведьмак взвился, замахиваясь мечом.