— И ты… ты, паршивец, не молишься? — закипая гневом, но также вполголоса проговорил отец Никодим.

— Не молюсь.

— А ты? — глянул отец Никодим на Нюшку.

Нюшка опустила глаза, кончиком языка облизала пересохшие губы:

— И я… и я не молюсь, батюшка.

— От отца небесного отрешилась?

— Отрешилась, батюшка, — еще тише ответила Нюшка.

Володька толкнул ее локтем: зарядила свое «батюшка», «батюшка», обожди — выйдем на улицу!

Отец Никодим поднялся, надсадно скрипнули под ним широкие половицы.

— Бог вас простит, чада вы неразумные. Идите с миром.

В коридоре не утерпел Володька, ткнул Нюшку в бок:

— Тоже мне — комсомолка! Расслюнявилась! Видала, как с ним надо дело вести! — И в это же время почувствовал, что у самого во рту пересохло: вспомнил, как полтора года назад поманил его поп толстым пальцем со школьной завалинки, как шел потом он, Володька, рядом с ним и дышать боялся.

Через час ударил церковный колокол к вечерне, из окна школы видели комсомольцы, как отец Никодим пересек площадь, у ограды не спеша благословил склонившуюся старушку.

— Видал? — съязвила Нюшка.

Володьке нечего было сказать, а на другой день ворвался он в комнату к Николаю Ивановичу без спросу.

— Крестного хода не будет, Николай Иванович, ей-богу! Не вру! — выпалил он с порога. — Только что мать пришла от обедни: больным поп сказался!

Николай Иванович еще раз покачал головой: не верил он в эту затею, а тут оказалось, что поп пошел на попятную. Так и не было крестного хода. Комсомольцы торжествовали победу, мужики отнеслись к этому безразлично, один Артюха был недоволен: промашку сделал — перестарался!

Когда еще снег по оврагам лежал, слух тревожный из дома в дом перекинулся: сбежал из тюрьмы Филька. Про старосту, про того и думать забыли, а тут из города милиционер приехал, с глазу на глаз с Николаем Ивановичем часа два сидел. Потом надежных людей собрали, Верочка молодежь подняла на ноги. Уговорились, как ловить бандита, если поблизости кто заметит.

— В деревню он не осмелится, — высказывался за всех Володька, — тут его каждый узнает. Надо на хуторах проверить, по охотничьим заимкам.

К тому времени темноватый пушок на верхней губе у Володьки пробился; шестнадцатый год парню, девчонки заглядываться начали.

Время шло, слух про Фильку заглох. На артельных полях яровые в дудку погнало, рожь отцвела. На Большой Горе, сразу же за деревней, на чистой луговине МТС заложили. Митинг был с оркестром и флагами. Народу сбежалось — к трибуне не протолкнуться. И татары и русские — всё перемешалось. Первый кирпич положил на бутовую подушку секретарь уездного комитета Мартынов (в гражданскую войну служили они в одном полку с Николаем Ивановичем, воевали на Южном фронте), потом председатели колхозов один за другим в котлован спускались, активисты. И школьники тут же — кто с носилками, кто с ведром — кирпичи подносили и глину. Оркестр гремел не переставая.

Никогда с таким задором не работал Володька, всё торопил подносчиков: давай, давай! Потом принялся печнику-татарину помогать. Незаметно для самого себя выложил ряд, кирпич к кирпичу, как на картинке. Посмотрел сбоку: ладно ли, разбирать не пришлось бы? Татарин, до самых глаз перемазанный глиной, только языком прищелкивает: давай, давай!

Поодаль в деревянном ящике Верочка с другими девчатами глину месила. Глина, тугая и жирная, как колесная мазь, пузырилась под босыми ногами, и капельки пота блестели у всех на висках. Маргарита Васильевна смотрела-смотрела со стороны, сбросила туфли, заколола булавкой юбку выше колен и — тоже в ящик.

Вот и солнце поднялось к полудню, тени сжались, упали под ноги. За штабелем бревен ударили по куску железа. Люди выпрямились и глазам своим не поверили: стена выросла метра на два, а местами и козлы уже стоят, плотники доски на них настилают.

— Как в песне «Идет-гудет ударный труд», неправда ли, Рита? — воскликнула Верочка. — Это и есть настоящая песня! — И вдруг испуганно ухватилась за руку подруги.

У котлована стоял человек в соломенной шляпе, в полотняной рубашке-косоворотке и со старым портфелем под мышкой. Сутулый, точно пришибленный, с висячим носом и складками дряблой кожи под злыми, колючими глазами, кричал он на инженера:

— А я говорю: самовольство! В проекте черным по белому сказано: несущие опоры — в два кирпича. А это что?! Крепостные стены возводите?

— А вы побеспокоились о цементе? — в свою очередь кричал на него инженер. — Или это не ваша забота?

— Земельный отдел не снабженческая организация, но контролировать мы обязаны.

— Много вас тут…

— Ах так?! Ну-с, уважаемый, видимо, в другом месте продолжим мы этот разговор…

У Верочки перехватило дыхание: этого человека, с жестким, как топор, лицом, она не могла не вспомнить. И тогда, там, в подвале комендатуры, он также локтем придерживал папку и такими же злыми были его глаза, желтые, как у рыси.

Ни отца, ни Романа Васильевича поблизости не было. Что делать? А сутулый уже отошел к дороге; не меняя тона, сердито выговаривал что-то Артюхе, уселся в возок. Долгим взглядом проводила его Верочка.

— Вы не скажете, Артемий Иванович, как фамилия этого товарища? — спросила она у Гришина, когда возок уже скрылся из виду.

— Это вы про кого? А… про этого. Ну и дал мне прикурить! И всегда оно так — стрелочник виноват! И чего я ему на глаза попался?

Артюха и в самом деле принялся вытирать платком шею, не зная еще, что ответить на вопрос Верочки, и чувствуя одновременно, что это не праздное любопытство.

— Где он работает? В Бельске?

— Черт его знает! У начальства, сами знаете, не у каждого спросишь. Должно, из Уфы. Уж не знакомый ли?

— Похож на одного… знакомого. Очень похож. Только давно это было.

Глуповатая улыбка сползла с лица Артюхи.

— Может, припомните?

— Я всё хорошо помню, ничего не забыла.

Верочка провела пальцами по глазам и не видела, как судорожно глотнул Артюха.

Ночью Верочка записала в своем дневнике:

«Он! Я не могла ошибиться! Не могла!! Я хорошо помню подвал комендатуры. Иващенко разговаривал с офицером, который был у нас с обыском на Коннобазарной, а этот вошел с папкой.

Я не знаю, сколько времени он пробыл на стройке, с кем еще разговаривал кроме как с инженером и тов. Гришиным. Спросила потом у Артемия Ивановича: кто это? Он сказал, что не знает, — должно быть, из Уфы».

Подумала еще, поставила на полях страницы дату «17/07—31 года» и дважды подчеркнула ее.

За мельницей Каменка снова ныряет в темень лесную. Берега у нее здесь ровные и течение спокойное. Вплотную к самой воде подступают поросшие мхом древние ели, распростерши навстречу друг другу темные, оголенные снизу сучья. И вода в этих местах темная. Но вот лес расступился, вправо и влево раскинулась широкая луговина. Раздвинула свои берега и Каменка. Здесь много солнца, река играет светлыми струями, в заводях нежится на мягком илистом ложе, а еще дальше — перекат.

Каменная зубчатая гряда перегородила в этом месте реку, приподняла дно. Зализанные красные валуны лежат недвижно. Сжатая с обеих сторон отвесными берегами, бьется здесь Каменка, пенится в каменном желобе и падает с высоты нескольких метров в такую же каменистую чашу. Вечерами, когда на заходе полыхает заря, над впадиной расстилается розоватый туман. Это и есть Красный яр — омут.

Дурная слава живет в народе об этом месте. Старики говаривали, что тихими летними ночами в полнолуние на берегу Красного яра собираются русалки, водят свои молчаливые хороводы или сидят на холодных скользких камнях, распустив по плечам длинные волосы. Недобро человеку оказаться ночью у Красного яра. Заманят его утопленницы к себе, закружат, а потом — под руки да и в воду!

На берегу, под самым обрывом, дубок кряжистый ухватился разлапистыми корнями за кремнистую землю. Дерево старое, а росту ему не дано. Так и осталось пришибленным, только год от году в стороны раздается да наростов на нем прибавляется. Про наросты эти тоже недоброе сказывали: как утонет кто в Каменке или умрет не своей смертью — новый наплыв на стволе, а в этом году разом два вздулись. Вот как всё оно получилось…