— Изыди! — коротко обронил отец Никодим.

Вздрогнул Денис, дрожащими руками ухватился за поповскую рясу.

— Изыди! — громче повторил священник. — За попрание устоев семьи нет тебе моего благословения! Поклонись в ноги богоданной супружнице слабовольного сына своего. У нее испроси прощения!

Денис вышел из церкви шатаясь. Бороденка его тряслась. Учитель Николай Иванович, когда ему стало известно об этом, сказал при народе:

— Молодец поп!

После пасхи слегла Дуняша. Поскользнулась в воротах с ведрами, упала. Учитель отправил школьного сторожа в город, за доктором, Верочка в доме распоряжалась. Повитуху на порог не пустила. Появился у Андрона с Кормилавной внук, назвали его Андрюшкой, а Дуняшка еще пролежала пластом дней десять.

Все эти дни Кормилавна с Верочкой от постели Дуняши не отходили, обо всем переговорить успели. Вздыхала старушка, — славная дочка у Николая Ивановича, рассудительная, по злобе на нее наговаривала Улита.

Иной раз Игнат через порог переступит несмело, глянет за полог жалостливо, а старик — тут как тут, так и шипит:

— Экий остолоп, прости господи, уродился! Да ты хоть бы в лавочку добежал, купил бы жене-то чего ни на есть: пряничка там полфунта, может, она, голубушка наша сизокрылая, леденца пососать хочет. На вот… — Трясущимися руками старик развязывал кошель, совал в горсть сыну зеленые медяки.

Отворачивалась Дуняша от слов этих, одна за другой скатывались на подушку слезы. Видела Кормилавна — дрожат у Верочки тонкие губы, а Дениса так и полоснет ненавидящим взглядом.

Полтора года прожила в Каменном Броде Маргарита Васильевна, а разбираться в людях всё еще не научилась; с Николаем Ивановичем старалась не задерживаться подолгу — помнила поганенькую усмешку Артюхи. Понемногу и исподволь Верочка втягивала застенчивую девушку в комсомольскую работу, к занятиям с неграмотными привлекала и всякий раз подбадривала, радовалась первым ее успехам. Сама не зная еще того, какую пользу приносит она общему делу, Маргарита Васильевна читала вслух такие места из книжек, что все, кто слушал ее, забывались. Любая книжка у нее говорила своим голосом, и каждая страничка заставляла думать, — столько души вкладывала она в слова.

После того как Дуняшу насильно выдали за Игната, Маргарита Васильевна посоветовала Верочке написать письмо Егору и тут же показала уже написанную страницу: «Какой же ты комсомолец, если оставил любимую девушку и не можешь помочь ей», — прочитала Верочка.

Долго ждали ответа, а его всё не было. Николай Иванович в то же время очень часто получал письма от Егора. Написали еще — Егор не ответил, и тогда подруги решили, что Дуняша и в самом деле ошиблась в Егоре.

Когда у Дуняши родился ребенок и сама она попросила Верочку написать об этом в Уфу Егорке, та исполнила просьбу, а в конце добавила от себя: «То, что ты делаешь, называется подлостью». Как и раньше, письмо было брошено в ящик, прибитый у крыльца сельсовета, и не успела Верочка завернуть за угол, оно было уже в руках у Артюхи.

С неких пор Артюха стал опасаться Верочки больше, чем самого Николая Ивановича, и успокаивался только на том, что с Улитой у них дружбы не получилось.

Лопнуло дело и с кладом. Когда оставалось перевести всего несколько слов, а потом сесть бы вдвоем с Гарифуллой за план да и разобраться уж окончательно со стрелками и номерами, — татарина посадили. На пустяковом, копеечном деле застукали. Жди вот теперь, когда его выпустят, Артюхе точно известно: при обыске в крайней избенке Кизган-Таша никаких бумаг найдено не было. Значит, Гарифулла успел запрятать план в надежное место. Учить его этому не надо. Остается одно теперь — ждать. Ну — год-полтора: за телушку-то больше не дадут. Эх, Гариф, Гариф!.. В доброе старое время купеческих рысаков чистокровных через третьи руки уводить поучал, а тут на какую-то дохлятину сам позарился!

От Евстафия Гордеевича вестей утешительных не было, а перед пахотой хозяин заезжего двора в Константиновке шепнул Артюхе: начальник земельного отдела велел передать — сельсовета в Каменном Броде скоро не будет, волости тоже ликвидируются, а сельсовет будет один на всю бывшую волость. Пришлось Артюхе вступать в колхоз. «Я и раньше думал об этом, — писал он в своем заявлении, — но ответственная должность не позволяла оставить государственные дела. Поскольку на сегодняшний день вопрос, кто кого, решен бесповоротно, и принимая к неукоснительному исполнению лозунг партии, что кто не трудится — тот не ест, считаю первейшей обязанностью сознательного строителя социализма честно трудиться в колхозе. Это во-первых, а во-вторых, зная досконально учет и отчетность, согласен работать счетоводом».

Мужики усмехнулись в бороды от такого заявления, однако приняли Артюху в колхоз; подняли руки «за» на общем собрании, — человек грамотный нужен был, другого не скоро сыщешь. Один Карп воздержался при голосовании, но и против не выступил, — кузнец, как и Андрон, был не особенно речист. Николай Иванович заметил это, после собрания спросил у Карпа:

— Ты что, Карп Данилович, недоволен, что ли, решением по заявлению товарища Гришина?

— Находка невелика, — отмахнулся Карп.

Артюха рьяно принялся наводить «порядок» в бухгалтерских книгах, Романа совсем сбил с толку своими расчетами, в каждую дырку совался. Узнал стороной, что комсомольцы собираются на пасху устроить антирелигиозный вечер, явился на репетицию.

— Не пойму, чего это комсомолия нынче робеть начала перед длинногривыми? — разводил он руками. — Знаете, как оно было в городах в первые годы советской власти? У попов — крестный ход, а они — с гармонью, с песнями по этой же самой улице! Вот это были комсомольцы! А у вас что? Опять голая химия? Значит, и вправду робеете перед мраком? Слабоват, слабоват комсомол…

— И вовсе никто не робеет, — заявил Володька. — Спросим вот Николая Ивановича и сделаем, как он скажет.

Своими насмешками крепко обидел Артюха комсомольцев. Бросили репетицию.

— А что, если я веревки у языков колокольных обрежу? — высказался один. — Здорово будет!

— Лучше лестницу оборвать!

— Запереть колокольню на свой замок!

Это сказал Володька, все согласились. Артюха сидел, ухмылялся.

Верочка рассказала обо всем отцу. Николай Иванович покачал головой.

— Хорошо ли вы придумали, не знаю, — сказал он. — Нельзя ведь и того забывать, как к этому верующие отнесутся. Палка о двух концах.

— Значит, пусть всё идет по-прежнему? — спросила дочь. — И пьянство на три дня, и всё прочее?

— Надо подумать.

Посоветовались все вместе и решили направить к отцу Никодиму делегацию — «прощупать попа», как выразилась Верочка, а сам учитель улыбнулся при этом недоверчиво. В делегацию Володьку назначили и Нюшку с ним. Перепугалась та насмерть, а отказаться нельзя, — дисциплина.

И вот постучался Володька к попу. Сидел тот за столом, чай пил из блюдца. Спросил, разглаживая густые усы:

— Что за нужда привела вас ко мне?

— Пришли сказать, чтобы крестного хода не было, — набычась, ответил Володька. — Мы, комсомольцы, такое решение вынесли.

Посмотрел отец Никодим на Володьку, широченным плечом навалился на простенок:

— Комсомольцы решили?

— Комсомольцы!

— Интересно… А знаете ли вы, сосунки несчастные, что я дедов ваших венчал, отцов-матерей крестил?!

— Внаем. А только в избы, где комсомольцы есть, не ходите: дверь заперта будет. У нас в протоколе записано: «Если не хочет священник оскандалиться перед прихожанами, пусть подумает».

Ожидал Володька, что после этих слов вышвырнет его поп за дверь, сапогами пудовыми затопает, а тот промолчал. Налил еще кружку чаю, а когда сахар начал колоть щипцами, прищемил, видно, кожу на ладони.

— Значит, решили и записали, — еще раз проговорил отец Никодим, и показалось Володьке, что этот огромный лохматый человечище разом потерял и рост свой, и голос, и никого он теперь уже не напугает, и сам знает про это.