1

Весной 1943 года, месяца через два после освобождения Воронежа, мы с Анатолием Ивановичем Красотченко побывали на Ближней Чижовке, там, где в сентябре 1942 года он в рядах воронежского сводного истребительного отряда сражался против немецко-фашистских захватчиков.

День выдался солнечный и ветреный. Мы шли снизу, от улицы Софии Перовской к улице Веры Фигнер, по едва заметной тропинке, круто взбегавшей на один из холмов, которыми богаты овражистые склоны обращенной к реке нагорной части Воронежа. В неглубоких лощинах и траншеях, пересекавших наш путь, лежал серый ноздреватый снег, но там, где пригрело солнце, земля уже подсохла и рыхло оседала под ногами.

Порой воздух сотрясали близкие взрывы, и тогда за взгорьем вставали рыжеватые клубы дыма и кирпичной пыли. Это наши минеры очищали город от вражеских «сюрпризов».

Год назад эти места были густо населены. Здесь был уголок старого Воронежа, еще мало затронутый новым строительством, неузнаваемо изменившим центр и промышленные районы города за годы Сталинских пятилеток. Мы помнили крашеные суриком крыши, тонувшие в зелени садов, крылечки под резными деревянными навесами, маленькие дворики с зарослями сирени у высоких заборов.

Теперь ничего этого не было. Весь нагорный склон от дамбы до Бархатного бугра был обнажен, выжжен, изрезан окопами и ходами сообщения, перепахан взрывами снарядов, мин, авиабомб. Не было ни домов, ни заборов, ни улиц. Кое-где из груд щебня выступали углы кирпичных фундаментов, под которыми чернели норы блиндажей. Валялись обгорелые бревна и расщепленные доски. Случайно уцелевшие ворота с сорванной калиткой одиноко торчали перед пустырем, где не осталось и следов от дома и надворных построек.

Вывороченные камни булыжной мостовой помогали нам определять прежнее направление улиц, а опрокинутая набок водоразборная колонка, возле которой распласталась сорванная с танка гусеница, указывала, что здесь когда-то был перекресток.

Огонь жестокого сражения не пощадил и садов. Искромсанные, обожженные стволы деревьев казались мертвыми, и лишь на вдавленных в землю стеблях каких-то живучих кустов пробивались едва заметные почки.

Мы перепрыгивали через окопы, обходили глубокие глинистые воронки, Под ногами звякали обломки металла, ржавые и бесформенные.

Снег только недавно сошел, обнажив неубранное поле сражения таким, каким его занесли сугробы ранней зимой прошлого года. Кучками лежали стреляные гильзы и рядом с ними набитые патронами звенья металлических лент от немецких пулеметов. Уткнувшись в землю, валялись выброшенные из железных коробок мины, похожие на головастых рыб с хищно растопыренными плавниками. Разбитые деревянные ящики сыпали из прорванных пачек пергаментной упаковки нежный, яичного цвета порошок, таящий в себе губительную взрывчатую силу.

Красотченко остановился у маленького окопчика, возле которого были обильно насыпаны короткие латунные гильзы.

— Наш автоматчик действовал, — оказал он.

Присев на корточки, он захватил с бруствера горсть земли, размял ее в руках. На ладони у него осталось две черных, расплющенных пули.

— Вот так здесь повсюду. В воздухе бывало так плотно, что нельзя было поднять головы…

Неподалеку на пригорке мы увидели дымок, мирно поднимавшийся к голубому, по-весеннему чистому небу У разрушенного дома сохранилась только одна бревенчатая стена. На протянутом от нее к полуобгорелому дереву шнуре полевого кабеля трепалось по ветру мокрое белье. Возле костра на ящике из-под патронов понуро сидел старик, пробуя оструганной палочкой варившуюся в котелке картошку.

Мы поздоровались и присели на кирпичах фундаментной кладки.

— Давно вернулись? — спросил я.

Старик устало посмотрел на нас и, пряча слезящиеся от дыма глаза за притухшими веками, снова занялся своей картошкой.

— На прошлой неделе вернулись, — ответил он, когда молчание стало неловким, и недоверчиво спросил — А вы кто будете?

— Воевать мне довелось здесь, папаша, — сказал Красотченко. — Вашу улицу защищал. Вот теперь с товарищем интересуемся: что у вас тут делается?

Старик скользнул взглядом по военной шинели Красотченко и заговорил дружелюбней:

— Видать, страшные были бои. Только это уже без нас. Как занял Гитлер Чижовку, так сразу и взялся нас отсюда вакувыривать.

— Эвакуировать?

— Я же и говорю вакувыривать, — сказал старик, и что-то похожее на невеселую усмешку промелькнуло в его глазах.

Должно быть, ему нравилось произносить это слово на свой лад, придавая ему новый, выразительный смысл.

— Далеко угоняли фашисты?

— Под Сумы. И дальше погнали бы, да не успели… — Старик пожевал сухими губами и продолжал медленно, будто каждое слово требовало от него усилия: — Что говорить — исстрадался народ. Не каждому такое выдержать… Я-то ничего. А вот старуха померла. Застудилась и померла. Слабая уже была совсем…

Он замолчал и стал скучивать козью ножку. Лицо его, одутловатое, поросшее жесткой сединой, казалось спокойным, но узловатые пальцы дрожали, просыпая на колени махорку.

Мы тоже закурили.

Откуда-то появились двое ребятишек: худенькая веснушчатая девочка лет восьми, с заложенной вокруг головы русой косичкой, и мальчишка лет четырех-пяти, бледный и пухлолицый. Они с любопытством уставились на нас.

— Внуки ваши? — спросил я.

— Внучка. А мальчик соседский…

— Где же соседи живут?

— Там вон — за оврагом.

Старик неопределенно кивнул в сторону другого бугра, на котором мы не рассмотрели ничего похожего на человеческое жилье.

— Сын, верно, на фронте?

— С сорок первого года сынок воюет. На Дзержинском заводе работал. Оттуда и на фронт с железнодорожным полком ушел…

Понемногу оживляясь, старик рассказал нам, что у них в семье все «природные» слесари и что он сам сорок лет работал по слесарной части.

Из подвала, уходившего под то, что оставалось от дома, поднялась женщина. Она была еще молода, но усталые, ввалившиеся глаза и плотно сжатые бескровные губы делали ее похожей на старуху. Она остановилась в стороне, выжидательно поглядывая на нас.

— Невестка, — сообщил старик и, понизив голос, добавил:

— Хворает все. Били ее фашисты…

— Здравствуйте, хозяюшка, — приветливо сказал Красотченко. — Вот интересуемся, как вы тут живете…

Лицо женщины страдальчески дрогнуло.

— Сами видите. Всего лишил проклятый Гитлер…

— И то спасение, что погребок наш кто-то досками обшил, — заметил старик. — Должно быть, начальство помещалось.

— Только и делаем, что с крысами целый день воюем, — говорила женщина. — Житья не дают. Откуда их такая прорва?..

— Вам бы поближе к центру переселиться. Легче было бы: народ кругом.

— Я ему сколько раз говорила. Сестрина квартира на Никитинской цела, только дыру в стене заложить. А он и слышать не хочет…

В голосе женщины звучали слезы.

Лицо старика снова сделалось угрюмым.

— Куда от родного места пойдешь, — негромко проговорил он, — Вся жизнь здесь прожита.

Глаза его хмуро смотрели мимо нас на широкую пойму реки, затопленную половодьем, на покрытые желтоватым пухом шапки ветел, стоявших по пояс в воде, на степной простор полей за многоэтажными домами Сталинского промышленного района на левом берегу. Влажный ветер шевелил пряди его седых волос, сбившихся на лоб.

— Домишко этот еще мой отец строил, — говорил старик, будто жалуясь нам на свою потерю. — Справный был домик, аккуратный. Три комнаты и кухня, галерея под стеклом…

Он помолчал и вдруг сказал упрямо, с неожиданной силой:

— Не будет того, чтобы поганый фашист меня отсюда с корнем выковырял…