— Промазал?!

— Засем? — добродушно спросил Захарка и показал на закраек леса.

Там на дереве краснела печень и лежал зверь с распоротым животом.

Мы подошли, и Захарка отрезал мне ленточку печени, а потом велел съесть белую от жира почку, похожую на большой боб. Никогда не думал, что сырая почка отзывает вкусом кедровых орешков. Я съел ее целиком. Под пиджаком у меня стало тепло и радостно, как от горячего молока.

Зверь был большой и, наверное, очень красивый: четырнадцатиконцовые рога лежали в траве тяжелой корягой. Но о красоте тогда не думалось, в голове стояло одно: мы спасены от голода, я принесу матери увесистый кусок изюбрятины! От радости мне хотелось прыгать и даже обнять Захарку.

Мы разделали тушу изюбра и построили из жердей нечто вроде лабаза.

— Там исо есть! — показал Захарка в сторону ерничных кустов.

Мы пошли разделывать второго зверя.

— О-ё-ё! — радовался я. — Ты и вправду большой охотник!

Солнце согнало росу, нагрело воздух — стало трудно работать. Я отгребал внутренности, раскладывал на траве части туши, которые Захарка ловко отделял ножом, не повреждая костей. От полубессонной ночи и сытой еды меня клонило в сои, но Захарка сказал:

— Исо один есть.

В березняке мы нашли третьего зверя. Этот бык-рогач был мощнее первого. Туша его вздымалась над смятыми кустами бугром. Рога у основания я не мог обхватить ладошкой — такие они были толстые.

— Два туда поели, — махнул на сопку Захарка.

— Что же ты не стрелял еще? — крикнул я в запальчивости. — Дай мне карабин!

— Нельзя, нельзя! Самки были, рябятиски у них — маленькие, во!

Как вчера вечером я ненавидел Захарку за его равнодушный храп, так сегодня я любил его! Три выстрела — три зверя! Целая гора хорошей еды, которой хватит на всю Няму. И мне кое-что достанется. Забегая мыслью вперед, я видел, как обрадую мать.

К балагану мы вернулись после полудня. Изюбрятина варилась в котле, шипела на рожнях. Когда в животе было пусто, я думал, что съем целый котел мяса: буду рвать его зубами, давиться, урчать, как пес. Но сейчас я едва одолел кусок, выпил кружку бульона. Прилег на мох. Дым от костра путался в ветках лиственниц.

Захарка мне казался теперь красавцем. Оказалось, он вовсе не одноглазый — левый глаз его был просто прищурен, будто Захарка постоянно смотрел сквозь прицел карабина. А шрам возле губ придавал Захарке вид бывалого человека. Ничего, что рот слегка набок! Это даже красиво и необычно.

В Ияму мы возвратились друзьями. Дорогой я поведал, как мной были утоплены в реке хлебные карточки, а Захарка рассказал о давней встрече с медведем. Медведь-шатун неожиданно преградил тропу, Захарка даже не успел скинуть с плеча ружье. Убил он зверя ножом — медведь только успел полоснуть когтями по спине и лицу. Навстречу нам попались старухи с оленями. Оказалось, он едут на солонец, чтобы захватить в стойбище Захаркину добычу. Откуда они узнали?

— Телефон! — пошутил Захарка.

Вечером возле его чума собралась вся Няма: разгрузили тяжело навьюченных оленей, мясо цепляли на вешала, под навес. Каждый отрезал себе кусок свежины, уносил сколько хотел. Стоял веселый гвалт, вертелись под ногами собаки, ребятишки, точно конфеты, сосали кусочки сырой печенки. Захарка ходил важный и делал вид, что все это его не касается.

Я хотел спрятать кусок получше в свою котомку, но постеснялся. Ничего, утешал я себя, все не растащат, завтра Захарка сам мне отрежет.

Но в этом я сильно ошибся. От ходьбы и работы у меня закрепло все тело, и утром я не мог себя заставить подняться вовремя: дрых почти до обеда.

А когда вышел из чума и заглянул под навес, едва устоял на ногах: вместо изобилия я увидел на шесте несколько ребер — на одну варку не хватит!

С выпученными глазами я побежал искать Захарку, но его нигде не было. Я сел на чурбак и заплакал.

В таком виде меня и застал мой новый друг. Я сидел, смотрел на свои разбитые ботинки, из которых вылезли пальцы, сморкался и плакал.

— Беда полусилась?

— Вон, — указал я на пустой навес, — мясо наше украли!

Захарка был весь увешан свертками и мешочками, он стал трястись от смеха и ронять эти мешочки.

— Украли! Разве эвенки воруют? Никогда не воруют: надо — бери! У нас всегда так. Ребятиски, бабы-то мясо взяли себе кусать. Музиков-охотников война сглотила. Захарка один остался.

Он стал собирать мешочки и складывать мне на колени:

— Крупа, цахар, чай… Сельпо брал мясо, продукты давал. Тебе все — неси домой!

Стыдясь слез, отворачиваясь, я пробурчал, что мне мяса надо.

— Нисе, нисе! Будем делать. Отдыхай, завтра утром домой пойдес. Олеска будем колоть.

Но и на другой день я не мог уйти домой: мешок мой оказался слишком тяжелый. Захарка положил туда крупу и сахар, оленье стегно, жир, связку сушеной рыбы, отрезок ситцу — матери на платье. Мне Захарка подарил унты — почти совсем новые.

Такую поклажу я не мог унести — пришлось ждать почтальона, который развозил почту на вьючной лошади.

Налегке шагать было весело. Я вдыхал запах лошадиного пота и листьев багульника, пытался петь. И, слушая мерный постук лошадиных копыт, думал. Думалось о злобной сути войны, о людской жадности и бахвальстве. Я тогда был уверен, что любая война начинается с простой драки: два человека хвастают, стучат кулаками в грудь, потом начинают срывать друг у друга ордена и медали. Пушки, огонь, голод, беды — это все после. При коммунизме, думал я, не будет никаких войн, чванливости и бахвальства, но его, коммунизм, установят на земле не хитроумные газетные грамотеи с портфелями в руках, а такие простодушные, мирные и добрые люди, как Захарка. Честность и доброта, думал я тогда своим мальчишеским умом, самое сильное оружие на земле.

Чикой — одна из тех рек, которые для Байкала собирают по темным таежным распадкам холодные родники. И вода Чикоя светла, как стекла фотографической оптики. Из кабины вертолета видны камни, коряги-топляки, наносы песка, зеленые облака тины на дне реки. И даже редких тайменей видно на светлом фоне песка.

Вертолет МИ-1—зеленый кузнечик с толстеньким пузом — забирает вправо и вверх. Река круто уходит в сторону. Теперь над нами — гольды Чикоконского хребта. Острые скалы, никогда не тающий снег, зеленые дымки кедрового стланика, сумные заросли листвяка в распадках. Ломаные волны гольдов уплывают за горизонт, прячутся в теплых сизых туманах. Пилот Юрий Скляр что-то кричит сквозь стрельбу и грохот цилиндров двигателя, делает жест рукой.

Озеро!

Оно лежит меж корявых нагромождений льда, камня и леса куском зеленого целлулоида. Я вижу, какое оно круглое, холодное и глубокое. Только у самой стены гольда мягко желтеет сквозь воду песчаная отмель. Чуть правее — канава врезалась в кочкастые берега. На отмель и в эту канаву один раз в году заходит таинственная высокогорная рыба озера.

Вертолет резко теряет высоту, я навожу вниз объектив кинокамеры. Скляр делает круг над озером. Шершавое и крутое брюхо гольда, скалы, кипящая вода, кочкарник, сахаристо-белое поле льда, водопад, ватные комья кедровника… И вдруг вертолет напуганной птицей кидается прочь от озера, несется через хребет к Чикою. А уже фиолетовый предзакатный дым ползет по изгибу шара земли.

Когда машина мягко ткнулась на поляну возле улуса Семиозерье, все это показалось сном: глубинная зелень вод озера, плеши и снег гольцов, бегущий по кочкарнику лось, шлейф водопада.

— Вы видели, — сказал Скляр, выключив двигатель, — без проводника там не сесть. А потом инструкция: одного в таких местах высаживать запрещается. Подвел нас этот черт Новиков!

— Я возьму здесь коней и проводника, — говорю я и тоже ругаю Новикова, лесничего, которого мы не нашли в Харцаге.

Скляр протянул мне ракетницу и четыре патрона к этой штуковине.

— А ровно через десять дней я прилечу за вами на озеро, — сказал пилот. — Найдете площадку, посадочный знак поставите. Ракета — для всякой крайности.