— Завари в чайник.

Дюдувулу Чохтоо говорит:

— Турисыт. Или геолог.

Дюдувул соглашается: турист это. Человек, который ходит по земле только потому, что ему охота ходить. Эту рыжую бороду он уже видел в прошлом году. На озере Липриндо или на речке Курунг-Урях. Где-то видел.

— Ходят и ходят, — ворчит Чохтоо, — четыре зимы назад шестерых задуло турисытов. Такой же торанг был. Как этот не сдох? Камни роняет.

В торанг рычат скалы Кодара: камни катятся. Камнепад даже сокжоев, диких оленей, иногда забивает насмерть.

— Не знаю, почему ходят? — ругается Дюдувул. — Лучше бы рыбу ловили. На Дюдувула два воза вешают: зимой Дюдувул мерзни на собольей тропе, летом в холодной воде мокни.

Дюдувул разглядывает бороду странного человека, вспоминает слова Чохтоо: «Шерстью обрастут, злые станут». Догадка приходит: рыжебородый, поди, оттуда, где стрельба, бетонные ямы и железные крючки для глаз — хунта! Шпион Паурса залетал, радио говорило. Этому почему не залететь или не приплыть по Лене-реке с берегов Ночного моря?

Шилборок подает отвар корня, но незваный гость и без корня шевелится, ожил. Стягивает с головы остатки гнилой мешковины. Выпростался из телогрейки — сотлевшей и рваной. В свитере сел, сидит. Трет ладонями виски, шею. На людей не смотрит. Молча берет кружку из рук Шилборок с горячим отваром. Девочки Чэкэрэк и Аярик спрятались в угол за ситцевый полог, сквозь щель смотрят, как парень пьет. Молодой парень, желтый. Борода и волосы желтые — лисий хвост. От горячего питья лицо парня потеет, красное. Торанг гудит.

— У, — говорит парень, — дым учуял, вот и набрел на вас. Штормовку сорвало и унесло ветром, потом рюкзак укатился в пропасть. Бр-р!

Буран поднялся, он спал на лужайке, рассказывает парень. Носки и штормовку на палку повесил — сушить. Проснулся от рева воздуха, одежды на палке нет — сдуло. Растерялся, забегал в поисках укрытия и попал на каменную осыпь. С перестуком колес на рельсах камни неслись вниз, к пропасти. Барахтался в камнях, упал. Как выскочил? Рюкзак догадался сбросить. Рюкзак вместе с камнями ухнул в пропасть. В сломанном балагане нашел на пути какие-то тряпки, обмотал голову. Шел и шел все время навстречу ветру, чтобы не сбиться.

— Если бы не поймал запах вашего дыма, не знаю, что было бы, — говорит парень.

— Сдох бы, сдох! — соглашается Дюдувул. — Тайга, домов нету.

Чохтоо вспоминает шестерых, которые ушли и не вернулись с гольцов Кодара — большой торанг съел следы, нету людей. Туристы: ходят и ходят! «Кочевать охота, — думает Чохтоо, пыхтя своей трубкой, — кочевать не могут, а все равно выбирают места получше, смотрят».

Рыжий упирается глазами в лицо Аярик. Девушка — в обморок упадешь! Рубиновый луч — лазер. Голова каруселью!

Парню дают меховое одеяло, поят мясным бульоном, велят спать. Утром он поднимается совсем здоровым, веселым. Оказывается, зовут пария Андреем. Чохтоо охота разговаривать — свежий человек. Торанг утих, светит солнце.

— Война была, к Берлину ходил, — говорит Чохтоо и машет дымящей трубкой в сторону Запада, — народу много видел. Говорят, еще больше стало народу, плодятся шибко?

Лицо Чохтоо все в морщинах — прошлогодняя высохшая картошка. Но глаза хитрые. Быстрыми соболями бегают в них мысли. Андрею забавно поговорить со старым эвенком.

— Народ? — говорит Андрей. — С количеством все в порядке, дело за качеством.

«Ага! — шевелит извилинами Чохтоо. — Качество — это когда лучше надо. Дурной человек лучше не хочет, добрый — хочет».

— Отец твой не охотник, за что ему дают еду, деньги?

— Он певец. Поет.

— Где поет?

— На сцене, по телевизору и по радио.

Андрей кивает на роскошный транзисторный радиоприемник, который выставлен Дюдувулом на видном месте: пусть гость видит, какой у него красивый подарок за удачу на промысле. Дюдувул хороший охотник, далеко ходил соболей тропить — на Тору!

— У отца бравый-то голос? — спрашивает Чохтоо.

— Был бравый. Сейчас испелся, осип.

— Все равно поет?

Андрей кивает.

— Почему поет, раз голос худым стал?

— Не знаю. Старости боится. Или молодым завидует.

Чохтоо сидит удивленный. Сам он тоже старик, скоро пойдет туда, где «верхний колхоз». На сердце будет светло и тихо — так он пойдет. Последнюю каплю сил Чохтоо истратит на то, чтобы уйти в горы Кодара и там завалить себя камнями. Так у них в роду старики делали. Чохтоо так сделает, когда настанет пора умирать. Зачем бояться? Придет старый Нюргун, будет маленько камлать, в праздничный бубен бить: хорошо жил Чохтоо, честным был, все его любили, теперь пошел Чохтоо в «верхний колхоз», на вечную пенсию!

Чохтоо давно бы ушел — внука ждет. Чтобы в глазах и в сердце было светло, внука надо увидеть. Но внука нет: пил Дюдувул дурную воду в бутылках, стукнул беременную Шилборок ногой в брюхо, Шилборок мальчика скинула.

День светлый. Тени в горах. Синева. Терпеливые, подголечные растения пьют талый снег, в речке прыгают цветастые рыбы — мух ловят. Речная вода тренькает в камнях. Андрей и Чохтоо беседуют. В щелках глаз Дюдувула недоверие. Лицо гостя ему не особенно нравится. При свете дня совсем рыжий. Все равно как искусственный соболь: блестит воротник, а тепла нету.

— А я тебя видел в прошлом году, — говорит рыжий Андрей Дюдувулу, угадывая недружелюбие к себе.

— На Курунг-Урях видел, что ли? — прикручивает радио Дюдувул.

— На Курунг-Урях я тебя видел в позапрошлом году. А прошлым летом на Липриндо встречались.

У Дюдувула вышибает на ладонях пот: он и в позапрошлый год ходил вокруг Кодара, этот парень! Что-то здесь не так. Зачем ходить? Был бы геолог…

— Турисыт не ходит по одной-де тропе дважды, — вставляет Чохтоо, — не ходит. Но, но!

В речи эвенков угадывается оттенок угрозы, но Андрею весело:

— Я тебя на Липриндо видел, Дюдувул. В прошлом году. Начальник еще к тебе приезжал, заставлял рыбу ловить. А у тебя сеть запуталась, ты разозлился и всю сеть изрубил топором в лапшу. Это была картина!

Андрей смеется. В глазах скачут синие искорки, и золотыми пружинками прыгают волосы на голове. Зубы белые — снег на гольцах в конце августа.

Дюдувул помнит: было такое, порубил сеть! Шибко злой тогда был. А теперь смеется. Пропала вся настороженность. Дюдувул смотрит на рыжего парня и громко смеется. Чохтоо веселится, щерит желтые табачные зубы. Робко хихикают Чэкэрэк и Аярик, разглядывая гостя. Шилборок вышла из палатки и тоже хохочет.

— Нонче-то сохатый порвал сеть рогами, но-о! — подливает масла в огонь Дюдувул, мотает головой и машет руками, показывая, как злился сохатый, с сетью дрался.

От хохота вздрагивает хвоя лиственниц. Олени перестали щипать траву, смотрят удивленными глазами в сторону стойбища. Дюдувул вдруг делается серьезным.

— Нонче-то председатель на вертолете был, опять заставлял ловить рыбу. Дюдувул не рыбак, охотник. Когда один человек берется делать зараз два дела — лентяем станет. Пусть Васька Гыргенов ловит рыбу, все равно не пасет оленей — спирт лохчит.

— Когда на одну ногу натягивают второй унт, унт порвется, — поддакивает Чохтоо.

— Дюдувул хороший охотник, — с детской простотой хвалит себя Дюдувул, — соболей два плана принес. Хорошее радио дали — премию. А все равно будут ругать Дюдувула: рыбу не ловит. Хороший человек в глазах начальства не бывает хорошим. Васька Гыргенов хороший…

Дюдувул плюет. В радио кричит много народу: мячик пинают. Двое-трое пинают мячик, а много народу сложили на коленях руки — смотрят на мяч. «Десять тысяч пар глаз устремили свой взор в центр поля», — хвастает дареное радио. Каждый человек поймает по одной рыбе тайменю, считает Дюдувул, выйдет десять тысяч рыбин! Гора величиною с Кодар. Но они сидят, смотрят мяч. Одни пинают мяч, другие ходят и ходят, а хунта делает пушки. А такие, как Васька Гыргенов сидят и пьют спирт — голова пухнет!

Андрей нашел в кармане крючки. Только и осталось богатства: перочинный ножик и рыболовные крючки в бутылочке из-под пенициллина. Все остальное вместе с рюкзаком ухнуло в пропасть.