Но это была неправда: такого резкого разговора у него с Гошей не было. И «насквозь» тоже не было. Будто бы все правильно понималось, но и сомнение тоже было: может быть, образованным людям положено поступать и жить по-другому?

У Ильи Безуглова позвякивали на пиджаке медали и мерцала рубиновая эмаль ордена. Медалей Егор не носил, а ордена у него не было. Егору рассказывали, что за бой на высоте 275 он достоин самой высокой награды, но про бой тот забыли или где-то в дороге потерялись наградные бумаги, а сам Егор стеснялся напоминать да и считал это не особенно важным.

— Не понимаю я этого! — сказал Егор.

— Не горюй! — хлопнул его по плечу Илья Безуглов и предложил еще раз сходить до магазина.

Вернулся Егор к парому на другой день под вечер, привез от соседей на попутной машине вару, гвоздей, пакли. И досок немного выпросил — паромом и соседи изредка пользуются, на это и бил Егор, когда выпрашивал материал.

Машины Гоши Фокина возле будки не было — дремал на пароме диковолосый старик Игнатыч с удочкой в руках.

Егор простукал деревянной ногой по расшатанным доскам палубы, хотел сесть на лавку, но уперся глазами в надпись на балясине: «Кто мелко плавает, на мель не сядет. Миша с Гошей, ха-ха!»

Возле воротка лежал топор. Егор потянулся к нему, чтобы стесать эту дурацкую надпись, но усмехнулся и сплюнул: не стоит труда! Настроение у него было хорошее. Он сумеет подойти к старикам, и по рекоставу они все вместе возьмутся делать новый паром! Запахнет на берегу свежими стружками, варом, застучат молотки. Илья Безуглов первым приедет. И к остальным он найдет слова-ключи.

Да, это будет праздник: соберутся на берегу Дыкырингры поработать не ради денег, а, как говорят, для души.

Молодой силой наливался Егор от этих дум.

А в долину опять натек густой летний вечер, и был он красно-синим. Несла свои беспокойные глянцевитые свивы Дыкырингра — веселая и грозная река жизни. И пел в тальнике варакушка-соловей, негромкий северный соловей.

И странное дело: Егору казалось, что про брата Костю рассказывает ему варакушка.

Белизна ночной пороши раздражала глаза. Звери не оставили на снегу ни одного следа. Быстрым коротким валом белка прошла на восход солнца. В те немногие дни Чиктыкон и Аракча приносили на табор по тридцать белок. Бывало и больше. Удача исчезла так же быстро, как и пришла. За последние два дня охотники не сделали ни одного выстрела.

Собаки злые от голода, облаяли медвежью берлогу, но Чиктыкон избил собак: нельзя тревожить амаку! Если амаку сам пожелает драться — тогда другое дело. А так… Чиктыкон долго шептал, стоя под деревом, — просил у амаки прощения за своих злых и глупых собак.

Но амака не внял просьбе. Видать шибко обиделся: с наступлением сумерек амака разворочал берлогу, ушел бродяжничать. Чиктыкон и Аракча тоже покинули худое место. В поисках удачи они ушли за хребет, остановились в ключе Ленгамо. Полусгнившая избушка на Ленгамо была такой низкой, что охотники вползали в нее на четвереньках. Горький дым открытого очага выедал глаза.

Аракча нашел одинокий след соболя. Зверек был матерый и хитрый — не давался ни собакам, ни людям, С немалым трудом охотники взяли на Ленгамо семь белок, несколько горностаев, одного колонка. К концу недели кончились сухари. Пили густой кипяток, заправленный чагой. Морщинистое лицо Чиктыкона стало похожим на связку старой ременной сбруи. Аракча — молодой и толстый, ему что? Жирный, как тот амака в берлоге, Лет пять сидел Аракча в теплой конторе сельпо, потом пересел на вездеход. В кабине вездехода тоже тепло и мягко.

— Хык! — сплюнул Чиктыкон горечь дыма. — Соболь не надо, белку надо. Не хочу Парчену добывать соболей. Парчен соболей тасует. Вот так…

Чиктыкон сделал руками, будто у него в руках были карты, — показал, как приемщик пушнины Парчен тасует собольи шкурки.

— Белку надо. На белку цена твердый. На соболях цена все равно что резина — тянется в обе стороны.

Аракча расправил на палках торбаза для просушки. В ответ на слова Чиктыкона сказал, что лично его Парчен никогда не обманывал. Даже наоборот: никудышного соболя проставлял за черного, по тройной цене.

— Хык! — выдохнул Чиктыкон. — Я же тебе говорю: тасует Парчен соболей! Ты спирт пьешь с Парченом. Твой Парчен — вор!

Обиженный Аракча молча улегся лицом к стене, минут через пять захрапел.

— В старину убивали воров, — распаляясь, бормотал Чиктыкон, — убивали всякого, уличенного в трусости или обмане. Закон предков — золотой закон! Зато и славились эвенки своей честностью от моря до моря! Да! Так…

Старик вспомнил, что было с Вокчем, когда тот взял из ловушки чужого соболя. Вокч получил пулю в затылок. Никто не пошел подобрать Вокча, даже родня. Так он и остался лежать возле чужой ловушки. Нечестный человек — шабэ, грязь. Кому нужна грязь?

Уснуть Чиктыкон не мог. От недоедания и усталости гудели ноги, и мысли его вернулись к Парчену. Дело с Вокчем было лет тридцать назад, если не больше. В тайге все видно, следы все скажут. В конторе чего увидишь? Тасует Парчен соболей, охотники чувствуют, а никто не видел. Раньше Парчен в сельпо работал, растрата вышла. Увозили его в чужие края на два года.

Чиктыкон ударил напарника кулаком в бок, чтобы тот перестал храпеть. Вспомнил: Аракча работал в сельпо с Парченом. Может, и он тасовал бумажки? Но про Аракчу люди худого не говорят. Аракча — мастер на все руки. Тракторист, шофер, счетовод, да и охотник удалый. К водке равнодушен, дом богатый и теплый, жена красавица — звонкоголосая Джальгурик, жена Аракчи, кстати, племянница Чиктыкона. Дяде тоже кое-что перепадает от стараний Аракчи: всегда подтянет на тракторе к дому Чиктыкона пару сухих лесин на дрова. Хотя на еду и на деньги скупой Аракча, жадный. Что правда, то правда! Вот и амаку боится — никогда не видел близко живого амаку, не дрался с ним.

Очередной день не., принес охотникам ничего хорошего. Белка словно никогда не водилась в этих местах. Аракча пришел с обхода сумрачный, злой.

— Это из-за твоих вонючих собак пропала удача! — укорил старика Аракча. — Амака смотрит за нами. Возле горы Илгын следы видел. Убить только твоих дурных собак!

В узких глазах Чиктыкона катнулся огонь раздражения. Он с присвистом швыркал, тянул кипяток из мятой железной кружки. В знак извинения Аракча сказал, что очень худой год выдался. Неурожайный, трудный. И что Аракча вообще бросит охоту — пойдет трактористом работать, к геологам уедет.

— Амака большой ходит, здоровый! — прибавил к своей длинной тираде Аракча.

Чиктыкон молча подбросил в очаг дров. Вчера Чиктыкон и сам видел медвежьи следы — действительно, очень большой амака!

Но это, похоже, другой зверь, не берложник. Хомоты — шатун. «Надо покинуть Ленгамо, искать новое место», — подумал про себя Чиктыкон, но вслух усмехнулся в надежде развеселить напарника:

— Амака тебя догоняет. Ты — жирный!

Не дожидаясь рассвета, в сутеме раннего утра, они вернули пожитки. Уйти не успели: собаки Аракчи загнали в каменную россыпь соболя.

Весь день околачивался Аракча на камнях, разжег огонь, стараясь выкурить соболя из каменного лабиринта дымом. Чиктыкон повесил свою понягу с добром на сук березы, кликнул собак и тоже пошел кружить в поисках зверя.

Тайга Ленгамо играла с охотниками. День, который они наметили для ухода, принес двойной успех. Аракча добыл заветного соболя. Вечером, сидя в зимовье, он поглаживал шелковистый мех зверька. Касание собольих остинок кожи щек напоминало дыхание женщины. На ужин Аракча варил в котелке мох и чагу.

Чиктыкон пришел поздно, но тоже с большой удачей! Молчаливый и важный, швырнул на доски нар почку сохатого, белую от сладкого жира.

— Ешь! — сказал Чиктыкон. — Там мясо! Много мяса…

Аракча понял: за дверью лежит свежее мясо. Чиктыкон добыл сохатого. Вкусная почка пахла кедровой хвоей. Аракча ел сырую почку, чавкал, размазывая по щекам жир. Радость была большой: удача, похоже, снова вернулась! Амака, похоже, больше не сердится, добрым стал, простил их за то, что они его потревожили. Не надо теперь идти за хребет к лабазу — еда есть, много хорошей еды! Можно даже пойти за другой хребет, на Иттыр — соболь там, говорят, хорошо водится.