Рене отдал кружку, Мора поставил ее на стол, снял сапоги и забрался на кровать - между Левкой и Плаксиным. Рене смотрел в окно - на улицу и стену магистрата. Он знал, что воспоминания опять отольются ему головной болью, но эта кирпичная стена - картины возникали на ней сами собой, как узор на гобелене.
Он видел всю сцену как в театре - словно был не участником, а зрителем, смотрел со стороны. Сумрачный зал, открытый гроб. Покойник в гробу - типичный отравленный, с серой, провисшей кожей и запавшими глазами. Еще более страшный оттого, что набальзамирован. Сложно поверить, но месяц назад - это был один из красивейших кавалеров Европы.
- Бедный Гасси. Харон не возьмет тебя в свою лодку, такого страшного, - стук каблуков, явление черной тени. Траурной тени. Великолепная шляпа, черные чулки, черное кружево галстука, черные перчатки. Маленький черный саквояж. Ресницы, опущенные в поистине христианском смирении, - Я попробую исправить это, мой Гасси. Остальное - уже не поправить.
Щелчок замка - открывается саквояж. Черная фигура на коленях перед гробом. Черные перчатки - брошены на каменный пол. Кисть в острых белых пальцах - лицо трупа превращается в прекрасную венецианскую маску, а если подложить запавшие щеки салфеткой - будет совсем как прежде. Красивейший кавалер Европы. Разве что кармина на губах чуть больше, нежели прилично носить мужчине.
- Теперь я могу попрощаться с тобой, - траурная тень поднимается с колен, собирает кисти, - теперь ты - снова мой Гасси. И на том свете тебя точно узнают. Прости меня, - и, шепотом, тихим, как звук осыпающегося песка, - Jeune ´etourdi, sans esprit, mal-fait, laid ...
Прощальный поцелуй - в белый, загримированный лоб и в губы. Поцелуй, стирающий излишек кармина. Стук каблуков - на этот раз, удаляющийся. И труп в гробу - наверное, самый прекрасный из усопших на этой земле.
Как же орал тогда братец Казик - и оттого, что лютеран грешно гримировать перед похоронами, и оттого, что он догадался, чей то был яд. Казик, бездарный дипломат, ханжа и дурак, как же он потихонечку радовался, что получил наследство, сделался старшим в семье - и не он в этом виноват. С тех пор - с похорон - они с Рене и не общались.
А Рене - что Рене? Он так до сих пор и не понял, не ошибся ли тогда, тому ли позволил умереть?
Мора проснулся - миновали уже и полдень, и обед. Аделаиса еще спала под пледом, свернувшись в клубок. Левки не было, Плаксин и Рене шептались, сдвинув кресла. Сашхен скосил глаз на пробудившегося Мору и придвинулся еще ближе к Рене, почти уткнувшись лицом в его ухо. Мора уже догадался, что Сашхен Плаксин - слуга двух господ, служил герцогу Курляндскому, но когда-то давно Рене его перекупил, сделал, так сказать, перекрывающую ставку. Загадкой осталось лишь одно - за что такое незабываемое Сашхен был Рене по сей день так благодарен.
Мора встал с жесткого своего ложа, обулся и вышел, оставив господ секретничать. Левка стоял во дворе со своим планшетом и - кто бы мог подумать - рисовал. Чем-то в качестве модели привлекла его крыша напротив.
- Ты что, рисуешь крышу магистрата? - удивился Мора, - Часы понравились?
- А ты приглядись, - как всегда, чуть придурковато ухмыльнулся Левка, - Видишь их?
- Вороны, что ли? - не понял Мора.
- Сам ты ворона, - Левка протянул Море планшет с незаконченным рисунком.
Левка, конечно, был тот еще художник. Люди на крыше, под самыми часами - они получились у него как две черные таракашки. Слишком уж много штриховки. Двое, мужчина и женщина, и у женщины зачем-то завязаны глаза.
- Мало нам одной Аделаисы, - Мора вернул планшет, - теперь и ты у нас чокнулся...
- Да вон же они стоят! - Левка вытянул руку.
Только что их не было - и вот они уже есть. Двое на крыше, двое в белом, мужчина и женщина. В руках у женщины было что-то наподобие арбалета, но глаза, как и на Левкином рисунке, были завязаны. Мужчина стоял за ее спиной и подавал ей стрелы, и стрелы из лука разлетались над городом только так. На нем был белый наряд наподобие монашеского, и волосы зализаны были в хвост, но Мора своим орлиным взглядом разглядел его острое, хищное лицо, и сразу признал - шевалье Десэ-Мегид, с портрета в мастерской Аделаисы. Не было на шевалье громоздкого парика, похожего на копну - давно прошла та мода - но лицо у него было такое, что ни с кем не спутаешь. Как у глазастой хищной птицы.
- Давно они так стреляют? - спросил Мора у Левки.
- Да с полчаса, - отвечал Левка, - Как думаешь, кто они такие?
- А тебе не все равно? - пожал плечами Мора, - Карета у тебя готова?
- Давно готова, обижаешь, начальник.
- Так давай хватай в охапку наших сонь, всех в карету - и бегом отсюда. Не знаю, правда ли они Чума и Смерть, но кажется мне, что они вот так постреляют - и в городе какая-нибудь эпидемия приключится. А не ровен час и в нас стрелой попадут... и думать об этом не хочу.
- Я выведу карету, а ты иди за ними, - и Левка с грацией медведя побежал на конюшню. Планшет его остался лежать на перилах крыльца - Мора взял его, пролистнул несколько рисунков. Вот всадники Апокалипсиса в армагедвальдской кирхе, та незадачливая майолика - как четыре фарфоровых яйца на одном блюде. Портрет Рене - несмотря на кошмарную технику, весьма комплиментарный. Кристоф и Флорка - такие похожие и такие разные. И двое на крыше - шевалье здесь даже почти похож. Мора поднял глаза - крыша снова была пуста, но это ничего не значило. "А Левка-то наш вовсе не бездарный" - подумал Мора, захлопнул папку и поспешил в гостиницу - эвакуировать путешественников.
- Вот скажите, фройляйн Мегид - если даже ваши родственники и не настоящие всадники Апокалипсиса, в любом случае, они, должно быть, очень сильные маги, - карета отъехала от опасного Швайнберга уже на несколько верст, и Мора попытался добиться от Аделаисы хоть каких-то разъяснений. Они сидели друг напротив друга - Аделаиса опять рядом с Рене, а Мора - с Плаксиным, - почему вы едете с нами, учиться рисовать у фрау Кульшток...
