Нет…
Гарри разжал веки: он всё ещё был здесь, в этой каменной клетке, один-одинёшенька, впрочем, как и всегда. Это напомнило гриффиндорцу о детстве. Нет, не о том волшебном детстве, когда он впервые попал в Косой Переулок, встретил надменного белобрысого мальчика в магазинчике Мадам Малкин, сжал в руках волшебную палочку или обрёл первого друга. Это было детство серое, мрачное и, казалось бы, бесконечное, сосредоточенное на заплесневевшем чулане под лестницей и на визгливых криках тёти Петуньи. И юноша как никогда понимал: то, что он испытывал сейчас было так похоже на те чувства из давно позабытого прошлого.
Иной раз его не пускали в туалет, и он писался прямо в свои застиранные штанишки-парашюты, иной раз не кормили целыми днями, а иногда кричали и били так сильно, что голова шла кругом, а в глазах стояли оскорблённые слёзы. И время шло так мучительно медленно, словно кто-то специально его растягивал, не давая смолкнуть плачу маленького и одинокого Гарри Поттера.
В Хогвартсе напротив всё неслось так быстро, так неуловимо, и даже самые тёмные воспоминания вспыхивали лишь на миг перед ним и навеки умирали, возвращаясь лишь в облике кошмаров… Но всегда за этими мрачными снами стоял лишь один человек.
«Недочеловек», — поправился Гарри.
Гриффиндорец повернул голову в бок, разминая шею, и та вдруг громко хрустнула. Юноша скривился от лёгкой боли, но, что удивительно, саднили вовсе не затёкшие позвонки… Шрам.
Гарри, до того в мыслях считавший прошедшие секунды, минуты и часы, вдруг вздрогнул и хрипло застонал, жмурясь от пронзившей его виски боли. Он весь выгнулся в дуге и зашипел, но с губ его срывались слова — слова, которые были понятны только двум волшебникам и куче мерзопакостных безногих тварей… Гарри заговорил на перселтанге.
Краем сознания лев пытался понять, что же именно он несёт, но большая часть его мыслей свилась сейчас в тугой жгут, пульсируя, гудя, извиваясь, словно это были и не мысли вовсе, а змеиное гнездо, растревоженное грубой человечьей рукой. Из Гарри вырывались целые предложения, длинные и пленяющее своим экзотическим звучанием. Они лились из него, словно многие годы юноша молчал и только сейчас ему дали свободу слова, и он говорил, и лепетал, и снова говорил, не в силах остановиться.
«Страшно… молчание…» — уловил Гарри, и очередной больной позыв сковал его, отзываясь огненной вспышкой в шраме. — «Расскажи мне…» — цеплял отдельные клочки гриффиндорец, запрокидывая голову назад, закрывая закатившееся глаза, дёргаясь и тяжело дыша сквозь собственные вопли и прерываемое ими шипение. — «Говори… где…» — с усилием воли выловил он из потока чепухи, что нёс. — «Он… прячешься… придёт… ааа…»
Гарри подавился слюной и закашлялся.
Его тело всё ещё колотила мелкой дрожью, а в глазах стояли слёзы, когда он, наконец, пришёл в себя. Юноша оглянулся и к счастью не обнаружил рядом Колина. Меньше всего на свете Гарри хотелось, чтобы он видел его в таком состоянии. Однако большой радости по этому поводу лев не испытал. Произошедшее жутко напугало его, и он не знал, что и думать. Это явно было ненормально. Не нормальнее обычного.
Дамблдор, конечно, говорил ему, что Тёмный Лорд может залезть в его мысли, и Гарри убедился в этом в тот день, когда потерял Сириуса, но заставить его говорить, заставить его тело сделать нечто подобное… Это было уже слишком. Это было страшно. И Гарри действительно боялся. Паника охватила его от кончиков волос до самых пальцев ног. И тут юноша вспомнил о своём недавнем сне. Пожиратели, вероятно, были уже у Хогвартса. А мог ли Воландеморт отправиться с ними? Волшебник был так заинтересован его исчезновением. Мог ли он?..
— Нет, — прошептал Гарри, чувствуя, как глаза щипают слёзы. Все самые страшные догадки вдруг всплыли наружу, и юноша с ненавистью и страхом за близких разглядывал и изучал каждую. — Нет, нет, нет… — шептал он. — Не может быть, — повторял отважный гриффиндорец так, словно всё самое ужасное уже произошло и ничего нельзя было исправить. — О Мерлин, нет…
«Он бы не пошёл с ними», — внезапно всплыла в голове Гарри спасительная мысль и парень с удовольствием в неё поверил. — «Он слишком заметен и слишком горд и самолюбив, чтобы прикинуться кем-то другим. Он бы не пошёл», — и ужас тут же схлынул с лица юноши, оставив после себя только нездоровую бледноту. Не аристократичную — Малфоевскую, — и не желтоватую, как у Снейпа. Это был цвет страха. Такое лицо, вероятно, было у всех пленённых и бессильных. Сейчас Гарри вновь оказался в их числе.
И снова — нет.
Гарри всегда был таким. Его место в этом мире постоянно выбиралось кем угодно, но только не им самим. Забитый родственниками сирота, карающий меч Дамблдора и вот, наконец, заложник похотливого сопляка — всё это был он и всегда в клетке, только сейчас она была столь очевидной, что даже обычно такой невнимательный гриффиндорец при всём своём желании не смог бы её не заметить.
Эта мысль была чистым откровением для Избранного. Но правда иногда бывает куда хуже лжи, и мысль о том, что он никогда по-настоящему не жил, тяготила и угнетала Героя. Гарри, впервые увидевший себя и своё положение со стороны, вдруг ощутил боль в груди. Сердце словно придавил к рёбрам здоровый булыжник. И юноша в каком-то слишком затравленном жесте опустил голову, громко хлюпнул носом и замолк. Надолго. А затем сон утащил его в свои крепкие объятья.
Гарри вообще-то много спал в те дни. Хоть и прекрасно понимал, что и там, во снах, он не в безопасности. А ещё юноша часто думал о чём-то — чаще грустном, чем весёлом, — и с содроганием в сердце ожидал того момента, когда с губ его вновь сорвётся гнусный змеиный язык, но этого не происходило. Постепенно же Гарри начинал всё больше и больше тревожиться о друзьях — для них ему не было жалко героизма, — парень вновь стал думать о худшем и даже присутствие Колина рядом не могло хотя бы на самый короткий миг заставить его забыть о своих страхах и треволнениях.
Криви же, после той истории с палочкой, стал холоден, а потом и вовсе жесток. И Гарри совсем не удивился пощёчине, которая прилетела ему как-то совсем ни за что. Избранный знал, что безнаказанность развращала людское сознание, заставляя всё самое мерзкое в человеке показать себя. А Криви уж точно никто не накажет по ту сторону двери за боль, причинённую Гарри Поттеру. Мальчишка знал об этом и каждый его приход к Гарри кончался чем-то неприятным, унизительным или просто гадким…
Как-то Колин принёс с собой особый сюрприз. Лицо его было угрожающе весёлым, походка — лёгкой, а улыбка — омерзительной. Гарри, голодный, но чистый — Колину очень нравилось его мыть, — кисло взглянул на гостя своей маленькой обители. Юноша по-хозяйски уселся на край кровати, на которой теперь помимо чистого постельного белья лежала ещё и клеёнка, уже не раз за последние дни доказавшая свою необходимость на практике.
— Ты должен быть рад, — довольно проговорил Колин. — Я принёс тебе кое-что. Взгляни, — и перед носом Гарри буквально из ниоткуда возникла колдография. Герой сощурился, пытаясь разглядеть то, что было на ней, а потом вдруг резко отвернулся.
— Убери, — грубо прошептал Гарри. — Убери это, — не повышая голоса, попросил он вновь, но в каждом слове парня легко было разглядеть обиду. — Зачем ты мне вообще это показал? — зло спросил он, не оборачиваясь.
— Я думал, ты обрадуешься! — слегка разочарованно произнёс Колин. — Это ведь ничего, что она тут с Дином, а? — невинно поинтересовался он. — В конце концов, — Криви посмотрел на фотографию и чему-то улыбнулся, — они ведь просто-напросто целуются и всё… О, только не говори, что ты расстроился? Ревнуешь, да?
— Нет, это её жизнь. Пускай делает, что хочет, — зачем-то ответил гриффиндорец, понимая, что сейчас ведётся на очередную провокацию, которые были так излюблены Криви и к которым сам Герой должен был уже давно привыкнуть. Но парню было слишком неприятно от вида Джинни, целующейся с кем-то другим. Ведь тут, в этом каменном мешке, мысли о ней были из числа тех, что помогали юноше бороться с апатией и тоской, иной раз вводящие гриффиндорца в состояние натурального овоща, когда он даже на очередное мытьё никак не реагировал, лежа и молчаливо взирая на руки, намыливающие его от слова — везде.
