Камни были порождением Равнины Страха, из них состояли жизненно важные для дерева-бога линии коммуникаций. Друг с другом они общались при помощи телепатии. Боманцу никто ничего не говорил, но он подозревал, что всей этой операцией, зачем бы она ни была нужна, руководит откуда-то издали сам Праотец-Дерево.

Особенно неприятно Боманца поразила одна маленькая деталь: он обнаружил, что сколько бы камней ни скидывали вниз, их общее количество никогда не уменьшалось. Он даже заприметил на спине кита несколько старых менгиров, невесть как вернувшихся обратно.

Какое-то сплошное безумие.

– Эй! Сиф Шрам! Все еще прикидываешь, как бы нас всех скрутить в бараний рог, старая Царапина? Простофиля!

Проклятый говорящий канюк опять появился как из-под земли. Боманц тут же сделал мягкое неуловимое движение, ловко обхватив птичью шею.

– Ага, – нежно сказал он. – Скрутить. Прямо с тебя и начну, падаль ты эдакая.

Остальные уставились на них во все глаза. Но никто не шевельнулся. Никто не оценил всерьез страстное желание старика. Братья Крученые даже разразились одобрительными возгласами.

– Так его, старикан! – прокудахтал на своем неимоверном диалекте Лапошлеп. – Завяжи этому глупому индюку шею в узел! Да затяни потуже!

– Идиоты, – пробормотал Боманц. – Я окружен сплошными идиотами. Отдан на растерзание дебилам. – И добавил громче: – Если ты не забудешь навсегда имя Шрам и не усвоишь слово Боманц, я действительно сверну тебе шею и повыдергаю ноги.

Он сжал пальцы чуть сильнее, потом ослабил хватку.

Птица, суетливо хлопая крыльями, отлетела в сторону.

– Шрам совсем рехнулся! – кричал канюк. – Берегитесь! Берегитесь! Сиф Шрам стал берсерком!

– Еще бы! – Прорычал старик. – С кем поведешься, от того и наберешься.

Все грохнули. Такого хохота, свиста и улюлюканья Боманц не слышал со времен, когда был школяром. Только Молчун и Душечка не смеялись. Они продолжали следить за ним. Что же, ну что же такое надо сотворить, чтобы заставить их поверить, что он на их стороне?

О, Боже! На него внезапно снизошло прозрение. Ведь они не доверяют ему вовсе не потому, что из-за его неуклюжести проснулось и пошло на целых сто лет гулять по земле старое черное зло. Ведь он участвовал в исправлении содеянного. Нет. Просто они знают, что именно заставило его заняться теми исследованиями. Знают о его былом стремлении завладеть средствами, дающими власть. О всепоглощающей, безрассудной страсти к Госпоже, страсти, настолько ослепившей его, что он наделал ошибок, которые позволили разбить сдерживавшие ее оковы.

Они еще могли поверить, что он излечился от жажды власти. Но не от страсти, которую некогда испытывал к этой женщине. Как мог он убедить их в том, в чем не мог до конца убедить себя сам? Она была той свечой, на смертоносный огонь которой мужчины летели, словно ночные мотыльки. И это пламя все не утрачивало своей притягательности. Даже тогда, когда находилось вне пределов досягаемости.

Он поерзал, привстал и охнул. Совсем затекли ноги. Слишком уж долго он просидел неподвижно. Молчун и Душечка наблюдали, как старик ковыляет мимо зарослей чего-то, что напоминало розовый папоротник. Но высотой в десять футов и с глазками. Эти маленькие глазки настороженно смотрели ему вслед. Заросли папоротника тоже были какими-то органами кита. Манты устроили в них детский сад для своей малышни.

Он подошел настолько близко к краю, насколько ему позволила боязнь высоты, и посмотрел вниз. Первый раз за целую неделю.

Прошлый раз они летели над водой. Тогда он не увидел вокруг ничего, кроме туманной голубой дымки до самого горизонта.

Сегодня воздух был более прозрачным, а пейзаж снова почти одноцветным, но на этот раз – в коричневатых тонах, с разбросанными тут и там пятнышками зеленоватого оттенка. Где-то далеко-далеко впереди он разглядел нечто, похожее на столб дыма от громадного костра.

Они летели на высоте не меньше двух миль. В небе не было ни единого облачка.

– Скоро тебе представится возможность показать, на что ты способен, Мел, – раздался голос у него за спиной.

Он оглянулся. В четырех футах от него стоял менгир. Секунду назад его там не было. Вечно они так. Появляются и исчезают бесшумно, без всякого предупреждения. Этот, испещренный слюдяными вкраплениями, был более серого цвета, чем большинство других. По его лицевой стороне проходила борозда, рубец шириной в шесть дюймов и почти семь футов в длину, рассекший не только лишайник, но и изъеденную временем поверхность камня. Цивилизация говорящих камней оставалась для Боманца загадочной. Отчетливой иерархии у них не существовало.

Хотя, когда возникала нужда в подобии официальных переговоров, от лица всех остальных обычно говорил именно этот менгир.

– Это ты о чем?

– А разве ты сам ничего не чувствуешь, колдун?

– Я много чего чувствую, валун. Но самое мое сильное чувство – злость. Меня бесит то, как вы все ко мне относитесь. А что еще я должен был почувствовать?

– Запах безумия. Психические миазмы того нечто из Курганья, которые ты сумел ощутить еще в Весле. Оно теперь уже совсем близко.

Хотя этот камень, как и все остальные, говорил абсолютно монотонно, все же Боманц почувствовал темную тень подозрения на самом дне сознания менгира. Если старик издалека, находясь в Весле, сумел почувствовать первое шевеление старого зла, когда то было совсем еще немощным, как мог он ничего не заметить сейчас, когда оно столь мощно? И как нечто стало им, когда все считали его погибшим?

А может, колдун узнал о возрождении призрака потому, что сам ожил вместе с ним? Может, между ними был тайный сговор и они вместе восстали из полной зла земли Курганья? Может быть, старик был и остался слугой древней тьмы?

– Я почувствовал тогда совсем не то, о чем ты говоришь, – устало сказал Боманц. – Я услышал вопль одного из старых амулетов, которые были оставлены там, чтобы поднять тревогу, если начнет двигаться то, что двигаться не должно. Это совсем разные вещи.

Камень помолчал немного, потом сказал.

– Возможно. Так или иначе, мы их нагоняем. Скоро разразится битва. Через несколько часов, через день или два, как решат ветра. В этой битве может определиться твоя судьба.

– Какая чушь! – фыркнул Боманц. – И откуда только у валуна такая склонность все драматизировать? Ты действительно думаешь, что я вступлю в схватку с этой тварью?

– Да.

– Но если все так, как я думаю, то это должен быть…

– Это тот, кто был Хромым. А с ним Жабодав. У обоих есть телесные повреждения.

Боманц презрительно фыркнул и усмехнулся.

– Есть голова, но нет тела. Хорошенькое телесное повреждение.

– Он далеко не слабак. Дым на горизонте – это дым над руинами города, который горит уже три дня после того, как он убрался оттуда. Он стал настоящим апостолом смерти. Убийства и разрушения – вот все, что теперь у него на уме. Праотец-Дерево приказал остановить его.

– Отлично. Но почему? И почему мы?

– Почему? Потому что его бесноватость и неистовая ненависть однажды приведут его к Равнине Страха. Почему мы? Потому что больше некому. Все, обладавшие великим колдовским могуществом, пали в битве в Курганье. Все, кроме тебя и нас. Но прежде всего потому, что так приказал Бог.

Боманц почти беззвучно выругался.

– Готовься, колдун. Грядет пора. Если ты наш друг, тогда ты – его смертельный враг.

Еще бы. У него просто нет никакой возможности остаться в стороне от схватки. По правде говоря, никогда и не было. Хотя, ему удавалось обмануть себя в те годы, когда он занимался поисками знаний о тех, кто был некогда усмирен древними и закован ими в оковы.

Испытывал ли он угрызения совести, зная, что древний ужас вырвался на свободу по его недосмотру? Отчасти. Но не настолько сильные. Ведь если бы не его вмешательство в самый последний момент, не его самопожертвование, взрыв зла и мрака оказался бы куда более мощным. Без него ночь ужаса могла бы длиться вечно.

Погрузившись в свои мысли, старик заковылял прочь. Он не заметил, как менгир резко, словно вывернувшись наизнанку, повернулся, точно глядя ему в спину рубцом своей лицевой грани. Эти камни никогда не двигались, пока за ними наблюдали. Каким образом менгиры чувствовали, смотрит на них кто-нибудь или нет, никто не знал.