По телику чередой шли старые новогодние киношки: «С легким паром!», «Карнавальная ночь», «Двенадцать месяцев» и «Чародеи», песни из которых неожиданно растрогали Леру до слез, как трогают иных — нормальных любовников — слезливые хиты о любви.

пела героиня своему отражению в зеркале. И, желая сделать Лере приятное, я купила ей видеокассету, чтобы она могла слушать песню «про нас» вновь и вновь.

— А когда ты жила там, как ты знала, что я сейчас подойду к зеркалу?

— Так же, как и ты, — просто подходила и видела тебя…

Но теперь Лера дулась каждый раз, когда я бессознательно заглядывалась в зеркала. Где бы она ни находилась, чем бы ни занималась в эту минуту, ей приходилось бросать убегающее молоко на плите, недомытый пол, недовешенную штору и нырять в Зазеркалье, чтобы отразить мое лицо. Инстинкт отражения был сильнее ее воли. Она не могла остаться дома, когда я отправлялась в город, вынужденная путешествовать со мной по всем зеркальным поверхностям улиц и машин, магазинов и кафе. Не могла ни проснуться, ни заснуть раньше меня и, если я маялась бессонницей до утра, мучилась, бодрствуя вместе со мной.

Утром мы размыкали глаза одновременно и плелись в ванную — я выходила сквозь дверь, она сквозь зеркало трюмо — чтобы умыться и почистить зубы в унисон, каждая на своей стороне стекла. Мне казалось — это очень удобно, — нет нужды толкаться у умывальника и задевать друг друга локтями. Но я осознавала: Леру мучает зеркальное рабство, делавшее ее неполноценной и зависимой. И потому по негласному соглашению зеркала в нашем доме были сведены к минимуму, а мое пользование ими — к насущной необходимости: почистить зубы, причесаться, накраситься.

И мой очередной, внеплановый «залип» в трюмо расстраивал Леру и надолго выбивал ее из седла. Она потерянно кивала, слушая оправдательный лепет про «Синдром Абели», и успокаивалась лишь тогда, когда я завешивала оба зеркала — в ванной и спальне — тряпками, снимая даже теоретическую угрозу.

— А почему, когда в доме покойник, люди завешивают зеркала?

— После смерти душа человека сливается с его отражением. И оно часто подолгу стоит за зеркалом, прощаясь со своим телом… — отвечала она неохотно.

— Значит, я тоже попаду туда рано или поздно?

— Лучше вовремя.

— А можно сейчас? Разве я не могу туда пройти?

— Не можешь! Не говори со мной об этом больше!

Тогда впервые она повысила на меня голос. И впервые я приняла то, что до сих пор считала невозможным: зеркало меж нами, делавшее нас единым целым, тоже может треснуть.

Наша любовь — невероятная, волшебная, рожденная вопреки всем законам природы и бытия, физики и химии, логики и морали, — столь же уязвима, как любая человеческая.

Я шла по нарядному постновогоднему Крещатику пронизывая скрипящий снег каблуками сапог. Мой «мерседес-купе» стоял рядом, на Пушкинской, но я специально сделала круг, чтобы продлить нашу игру.

На мне была короткая шубка голубого цвета, кожаная юбка ей в тон, высокие сапоги, перчатки… А за стеклами бесчисленных витрин, то исчезая, то появляясь слева от меня, вышагивала полуголая Лера — в одних лишь черных сапогах с узкими голенищами и белье — единственном из одетого на мне, что было приобретено естественным путем. И если бы случайный прохожий проследил за моим зыбким отражением, он бы, вероятно, замер как соляной столб, думая, что сошел с ума от приступа похоти, раз идущая навстречу блондинка в голубой шубке уже мнится ему нагишом в проститутошных сапогах и черном кружеве.

Но никто не смотрел на витрины магазинов. Мужчины пялились на меня — яркую, как василек на фоне черно-белой зимы, неотразимую, уверенную в себе. Я не могла увидеть в зеркале, к лицу ли мне голубой мех, прельстительно ли обнимает ноги узкая юбка до колен, но глаза мужчин — самые честные зерцала — отражали точнее всех зеркал мира: я прекрасна!

Чутким, присущим им одним нюхом они мгновенно улавливали жар, полыхающий у меня между ног, похоть, ползущую кольцами по моему телу под зимней одеждой, и в их зрачках загорался азарт. Они нелепо тормозили на месте, обрывая разговоры на полуслове, провожали меня оглашенным взглядом, кричали мне вслед, они хотели вступить в мою любовную игру, не зная, что это наша игра с Лерой.

Это ее — мое собственное! — нагое тело за стеклом возбуждает меня. А они — только острая приправа к рискованному, кружащему мне голову аттракциону: идти по Крещатику рядом со своей не видимой никому любовницей, перебрасываясь с ней сияющими упоенными улыбками, желать ее, чувствуя себя самой желанной, и, зная, что ты одета красивее всех, видеть себя нагой.

— Валя, это ты?! — затормозил меня на углу мужской голос.

Я подняла голову и, увидев один из тысячи ошалевших от желания взглядов, не сразу идентифицировала его хозяина.

— Это ты! — Валера сделал шаг ко мне. — Я уже не верил, что найду тебя! Куда ты пропала? Таня сказала, у тебя новый роман… Если бы не она, я бы подал заявление в милицию! Ты исчезла так внезапно. Почему? Мы поссорились из-за ерунды…

Он выкрикивал фразы, разрезая их лишь короткими паузами, а его взгляд — я чувствовала это — по-хозяйски ощупывал мое тело с ног до головы, словно проверяя, все ли на месте, действительно ли это я, действительно ли я стою сейчас перед ним.

— Я не помню, из-за чего мы поссорились, — сообщила я свысока.

Я предпочла бы произнести это равнодушно. Но, вопреки своей воле, испытывала в этот момент апогей возбуждения, близкий к экстазу. Я получила самый большой из всех возможных выигрышей в сегодняшней игре — встречу с бывшим любовником, которому можно с наслаждением сказать «нет», зная: он как никогда жаждет услышать «да»!

— Какая ты… — он восхищенно покачал головой, так и не сумев подобрать нужного слова. — Впрочем, ты всегда была красивой, не похожей ни на кого. Поэтому я так запал на тебя…

Его запоздалое признание все же было чертовски приятным. Даже если бы весь Киев проскандировал хором гимн в честь моей красоты, это не доставило бы мне такого удовольствия.

— Ты сменила квартиру? — продолжал он. — А у меня сменился телефон. Ты не могла дозвониться?

— Я не звонила тебе.

— Значит, правда про роман?

— Правда.

— Кто он? Чем занимается? — Лицо Валеры тускнело на глазах.

— В основном любовью, — ответила я манерно.

— Он что, нигде не работает? — Он уже чувствовал боль, уже хотел отомстить.

— У нас нет необходимости думать о деньгах, — довольно объявила я сущую правду.

Валера помрачнел и еще раз осмотрел меня, уже по-другому, хмуро оценивая стоимость каждой вещи и складывая их в круглую цифру. Такую сумму он не зарабатывал и за сезон.

Мы помолчали: говорить сразу стало не о чем.

— Знаешь, — протянул он, нащупывая почву для иной темы разговора, — тебя многие искали.

— Кто, например?

— Сашка. Он же твой одноклассник. А ваш класс собирался вместе на похороны…

— На похороны?

— Ну да. Одну из ваших одноклассниц убили. Ты не знала? Об этом даже по телевизору говорили в программе про криминал. Лариса Сайко. Ее нашли мертвой в парке. И убийцу, как ни странно, нашли тоже — Анатолий Ломоносов. Я только из-за фамилии и запомнил.

Но меня поразила вовсе не фамилия, а имя.

— Анатолий. Господи, это же…

— Ты его знаешь? — вскинул брови Валера.

Я молча помотала головой.

Я не знала его. Да и факт Ларисиной смерти не вызвал у меня ничего, кроме скорбного бесчувствия. Ее убийство произошло где-то далеко, в неведомой мне ее взрослой жизни, в то время как крещенский вечер десятилетней давности был совсем рядом, и чтобы нащупать его, достаточно было сунуть руку в карман. Веселая хохотушка Лариса, нагадавшая себе в ту ночь Анатолия.