– Врут, – едва выговорил он. – Все врут.

– А скажи-ка, батыр: сколько дней отсюда добираться до Верблюжьей степи?

Камнепад мгновенно утих – Улуга-батыр смахнул его горстью вместе с обильной слезой.

– Небольшим отрядом, без груза, без поклажи можно за четыре дня, гур хан, – ответил военачальник.

– А трава в степи пробилась?

– Самая пора: сочная, мягкая, как язык оленя! Уж не решился ли ты, гур хан?

– А сколько уйдет на большое кочевье?

– Если пойдем все, то дней десять при хорошей погоде.

Вчерашние облака постепенно уходили по небесной глубокой синеве. По горным склонам уходил водою снег.

– Иди к людям. Ждите, – приказал Джамуха мягко. С его глаз упали шоры. Все показалось ясным и зримым, как прямая линия, проведенная кончиком сабли по влажному песку. Он знал уже, что скажет тойонам.

«Сородичи, – скажет он. – С тех пор, как вы избрали меня достойнейшим и вознесли над собой на белом войлоке, прошло двадцать лет и одна зима. Все эти годы вы служили мне верно. Знаю, что хан не должен склонять голову ни перед кем, но благодарность моя так велика, что я склоняю перед вами голову…»

Да, это так. Хотя хан, который слишком снисходит к своим подданным, не имеет будущего. Легкая хвала легко уходит. Но его тойоны чаще слышали от хана упреки, придирки, издевки во время походов, он чаще действовал камчой, нежели словесами, а они терпели и понимали. Поймут и нынче.

«Я жил как мог, бился с судьбой во имя процветания и благоденствия моего рода джаджиратов, со всеми примнувшими к нему племенами. Но силы мои на исходе, я иссыхаю и иссякаю, как иссохли и иссякли многие и многие из великих родов, что единовременно враждовали и правили на Великой степи, а теперь делят с нами судьбу изгоев. Не есть ли это попущение Господне? В силах ли короткий человеческий ум понять своеволие Божье? Не похожи ли мы на глупца, что подбрасывает вверх камень, надеясь закинуть его в облака и не понимая, что он обрушится на его же детскую головенку?…»

Итак, пора схватить судьбу за гриву.

Джамуха направился к тойонам и приказал им оставаться на месте под командованием Улуга-батыра.

– Сам я с несколькими сюнами поеду искать новое место для ставки. И еще раз подтверждаю устно: Улуга-батыр – моя тень, ваш единственный глаз после меня, его приказ – мой приказ! Все забудьте о склоках и распрях! Смутьяны, если таковые объявятся, будут наказаны жестоко. Все. Я сказал!

– Ты сказал! Мы услышали! – в смятении ответили тойоны, встревоженные дурными предчувствиями: зачем мы отправляемся на юг? Разве там не правит безгранично Чингисхан? Может быть, готовится нападение на его ставку, но какими силами, если в лучшие времена мы разбивались о стену Чингисхановых пик, как волны об утес, то чего ожидать сейчас, кроме позора?..

Улуга-батыр говорил, что на заре предстоит дорога, но умалчивал о том, что кроме направления, в котором нужно идти войску, он ничего более не знал, думая, как и все: где цель?

«Джамуха гур хан, объясни ты мне: зачем мы уходим в Верблюжью степь? – хотелось спросить ему. – Воевать или искать мира? Двадцать лет вражды – не много ли крови по дороге к миру?»

И Джамуха позже ответит своему военачальнику на эти вопросы.

«Для вас легче искать мира, пока я жив: все наши люди – те же самые монголы, веками терлись плечом к плечу с народом моего андая. Он поступит с вами, как отец с покаявшимися детьми. Я же – разговор особый… Пусть моя личная судьба вберет в себя вину каждого из вас, пусть большая вина хана впитает малую вину каждого моего нукера… Все поймете по прошествии времени, а пока идите и служите моему андаю так, чтобы восстановить честь рода джаджиратов. И ни с кем, кроме андая, не объясняйся».

«…Я сивый волк, родившийся в степи… Я ел вкусное мясо молодых животных, я их настигал, глупых и пугливых, но что делать, если ноги мои износились, глаза ослабли, и я не чувствую запаха ветра с северных гор и степей, лежащих у их подножия, но чувствую лишь запахи ветров, исходящих из меня, несчастный косоглазый! Был я юным снегом, укрывающим мои кочевья, был морозом, от дыхания которого деревья и стебли трав сгорали инеем, но вот чья-то весна становится моей кончиной! И уже не уйти обратно, тело мое растекается ручьями по ложбинам, чтобы впитаться в землю, а уж потом не снегом – паром уйти домой в облака… Горе…» – так думал Джамуха, обходя мягкой поступью ставку, что снималась в поход: кто-то готовил упряжь для быков, кто-то скручивал пестротканые и пуховые материи или укладывал в повозку черный, пропитанный салом и овечьим молоком войлок, или кипятил в котле снег, чтобы запасти в дорогу воду.

Джамуха искал младшего брата жены Ордой-тойона.

Тому еще не было и двадцати, но восемь лет назад он впервые принял открытый бой наравне со взрослыми – так рано возмужал. В норове его сошлись степенная тяжесть булавы, гибкость блестящего клинка и стремительная беспощадность степного смерча. Был ли он когда-нибудь беззаботным ребенком? В каком дупле ночная сова высидела этого беркута?

Люди, увидев гур хана, роняли все, что держали в руках, прижимали руки к бокам и низко кланялись. Никогда раньше ему не нравился этот чужой, китайский обычай, а нынче он принимал эти поклоны с благодарностью. Может, потому, что знал: в последний раз видит он своих нукеров и челядь, со многими из них прощается навечно.

Ордой-тойон, опершись левым локтем на меч, воткнутый в талую землю наподобие посоха, стоял и смотрел, как челядинцы разбирают его сурт. Лицо виделось пустым, а взгляд – неподвижным: он, не размышляя, вклинивался в ход боя и сечи. И в тайну ханских слов не пытался вникать даже на длину воробьиного носика. Боясь выдать лицом смятение и тревогу, он словно оцепенел.

– Гур хан! – встряхнулся он, увидев Джамуху уже в шаге от себя, и попытался спрятать меч в ножны.

– Отойдем в сторону, – сказал Джамуха, не дожидаясь конца бестолковых движений воина.

Встали на сухой валежник лицом друг к другу. Помолчали: младший, ожидая слова, старший, не зная, с чего начать.

– Я назначил тебе лучший мэгэн, – сказал Джамуха и замолчал снова, присаживаясь на валун. – Перейдете через Алтайский хребет и выйдете к устью реки Ийэ-Сай… Там много безлюдных мест… Береги сестру, как зеницу ока: она единственный на моем веку дорогой мне человек… Назвал бы счастьем своим, да вроде – горе мое, назвал бы горем, да вроде – счастье мое! Не оставляй ее одну на склоне лет, старайся с местными жить мирно. Если начнет тлеть – не доводи до пожара: или улаживай миром, или кочуй подальше. Избавляйся от сеющих сомнения и страх, обнаруживай их загодя и руби головы беспощадно, ты отныне – глава ставки. Советуйся со всеми, а решения принимай сам… Говори!

– А ты? – мальчишкой стал вдруг грозный Ордой-тойон.

– А я, батыр, порыскаю по горам Алтая: настают темные времена, но эта тьма не укроет нас добром – нужны надежные схроны. Послушай еще: в обшитой кожей арбе – три переметных сумы… В них золото и драгоценные камни. И еще: если настанет крайняя нужда, то Ача-хотун, твоя сестра, знает три места, где я положил клады. Но более всего дорожи войском. И последнее: не надейся, что я приеду да разберусь, да рассужу… Не жди. Все оставляю на твое разумение… Говори!

– Сколько сюнов ты берешь с собой, гур хан? – глядя на столь знакомое с детства лицо брата, друга и отца, которого нужно в один миг лишиться, спросил Ордой-тойон.

– Я беру два арбана.

– Два арбана?!

– Да. Два арбана. Небольшой группой легче и быстрее перемещаться.

– Когда уходите?

– После четвертого чая.

Замолчали, глядя в лица друг друга, и молчание становилось тягостным.

«Я сказал…» – услышал Ордой-тойон и ответил:

– Ты сказал, я услышал…

Затем в низком поклоне стоял до тех пор, пока из пределов видимости не исчезла спина гур хана.