И лишь один человек казался невозмутимым – Джамуха гур хан.

Невозмутимость Джамухи была невозмутимостью канатоходца. По канату, натянутому над пропастью между смертью и жизнью, он шел, а пока шел – жил. Он уже не хотел, чтоб кто-либо следовал за ним, ибо раньше этот тонкий канат под ногами казался Джамухе широкой тропой от жизни к жизни, от подножия кургана – к его вершине. Иногда он мнил себя сильнее и могущественней всех, а нынче ему все чаще кажется, что есть Некто, по ладони которого он ползет, как божья коровка, а морщины и линии этой ладони кажутся ему горами, реками, долинами…

И в моменты небесных прозрений самый воинственный человек существом своим вдруг понимает все спокойствие овцы, идущей на заклание, – судьба ее предопределена свыше. Так зачем же многолетние мытарства и пролитая кровь, зачем трата сил на одоление судьбы и хитроумные маневры на пути к вершине власти? Кого ты наделил счастьем, Джамуха? Вспомни: когда Тэмучин еще не был ханом и даже главой своего рода, то лучшие и из живых людей – Джэлмэ, Мухулай, Хубулай, Боорчу, Джиргидэй, Най, Хулдар, равных которым нет по Степи, – собрались вокруг андая, словно зачарованные высотой его помыслов, правдивостью души и силой поступка. А сколько тойонов приближал ты, Джамуха, снисходительно улыбаясь их недалекости и надеясь лишь на себя, на свою везучесть и сметку? Ткань вроде бы одна, да халаты разные: может быть, ты не умел видеть, Джамуха, и высшие силы играли тобой, как воздушные потоки играют китайским драконом? Ведь все те, кого приближал андай, делались словно бы выше собственного роста, преображались, как деревья после обильного ливня. Тот же Хорчу – разве он не обретался в последних из его конников? Вечно заикался, не мог выговорить слова. Так слепец не может вдернуть нитку в игольное ушко, и над ним потешаются жадные до развлечений нукеры… Это ты, Джамуха, тоже желая поразвлечься, отправил сие ничтожество к Тэмучину в подарок с поручением рассказать про тот свой сон и, если сон окажется в руку, то попросить у Тэмучина тридцать жен – не меньше. И что же? Андай принял того в свои ладони и теперь уже, говорят, назначил тойоном-мэгэнэем. А будь он у тебя, Джамуха, ты бы ему и арбана не доверил – ведь так?.. На каких же струнах людской натуры играет Тэмучин – тайна тайн! Его народ свободен и легок в управлении, он изгнал тебя из Степи, Джамуха, и ты не смеешь нынче даже сунуться туда. Ты прячешься в скалах со своим несчастным сбродом. Повинны ли эти поверившие тебе люди в том, что ты оказался слепцом и увел их, увлек на самый край пропасти и тьмы?

Долго стоял Джамуха поодаль от костра, глядя на лица людей в оранжевом полусвете пламени. Они пели его любимую песню:

Что творит песня! Лица людей, забывших о лишениях, были спокойны, радостны. Глаза молодо поблескивали. Песня позволяла им ощущать себя единым народом, отличным от стаи диких животных или отары овец тем, что путь их освящен общей великой целью. Ах, несчастные! Что творит с вами песня! Но кто творит песню?..

Ача-хотун, не дождавшись конца песни, поднялась и незаметно выгребла из ее течения, из круга неровного света во тьму, где пребывал вельможный муж. Глаза ее – черные ласточки – еще не успели превратиться в ночных сов и она натыкалась на кусты и деревья, вытянув впереди себя руки, осязающие темную ткань ночи. С улыбкой подглядывал за ней Джамуха и когда она оступилась и повалилась в снег, кинулся на пташку высоколетным соколом, целуя родное лицо, глаза.

– И как тебе не ай-яй-яй… – смеялась она, опознав его по знакомым запахам. – Всю жизнь хлебать ту же самую похлебку… Целовать все ту же, которая пуста… Сеять там, где не взойдет…

– А тебе плохо?

Плохо ли ей? Плохо то, что межевой ручей между ними становится полноводной рекой отчуждения, ибо течение жизни не намыло в ней островков вечности – детей.

Ача-хотун сказала:

– Я нашла среди многих красивую и неглупую молодку… Она вдова – муж погиб во имя твое. Родители – мать с отцом – откочевали вечным кочевьем. Она согласна родить тебе, слышишь? Будем жить одной жизнью, не отказывайся от счастья, пожалей и меня, виноватую!

Волосы ее рассыпались по плечам и спине: так бывало всегда, когда она говорила о чем-нибудь с жаром и волнением. Джамуха оглаживал их, мял, целовал, но язык его не поворачивался молвить слово, и не было сейчас ничего красноречивей этого молчания – он не хотел жен, кроме Ача-хотун.

– Молчишь… – устало заключила она.

– Нельзя, – только и сказал Джамуха, словно плеснул масла в огонь костра: жена рывком высвободила из его ладоней свои волосы и встала на колени перед ним, лежащим.

– Разве твой Бог будет против рождения нового человека, скажи? Скажи, откуда ты знаешь мысли этого Бога?!

Свистящим шепотом, словно боясь, что его слова будут слышны на земле и на небе, Джамуха уже в который раз попытался объясниться.

– Ты знаешь, я крестился не сам… Меня крестил отец, а отца – дед мой. Сказано: если Бог не пожелает, ни один волосок с головы не упадет! Нет ребенка – значит, Бог не дал! Мы не можем идти против воли Небесного Отца, а он говорит, что многоженство – тягчайший грех! Видишь, я утратил благодать Божью, я гоним, бит, обесславлен! Я, может быть, скоро откочую на небо: на кого же мне оставить дитя и тебя? И ты бы присматривала себе нового мужа!

– О, глупый, глупый, упрямый мул-у-ул… – заплакала Ача-хотун. – Это твой Бог делает тебя из воска, из мягкой глины!

– Не искушай, – незнакомо произнес Джамуха. – Все мы – глина в руках господних… Все мы – прах на его босых ногах. И не нужно противиться судьбе, предназначению, замахиваться на то, чего не дано…

Для духоподъемности войска Джамуха с утра устроил облавную охоту. Из-за облачности ночью не было заморозков, и добычу взяли богатую.

Снег в тот день начал бурно таять, в овражках заклокотали яростные ручьи – весеннее варево природы. С этим приступом тепла завершилась нудная зимовка, истощенные духом и телом люди обретали резкость и щедрость движений, обнаруживали, открывали в себе торбочки со смехом и сыпали его в мир, где возгорались костры, вскипала вода в котлах и пахло горящим лапником, свежениной и лошадиным потом – всем всего хватало: и вареного, и жареного. Значит, можно отправляться на поиски удобного места для ночного привала, а мясники, что играючи разделываются с огромной тушей сохатого в одиночку, займутся здесь заготовкой сушеного и вяленого. Так думал Джамуха, когда подошел медведистый Улуга-батыр, от рыка которого облака роняли наземь влагу, а деревья – лист.

– Я собрал тойонов, гур хан, – пророкотал он, как далекий камнепад. – Все готово…

– Открой-ка рот, Улуга-батыр! – приказал Джамуха.

Исполнено.

– Наклонись ко мне!

Наклонился.

Джамуха внимательно осмотрел громобойную полость и удивился, сказав при этом:

– Врут люди… Все врут!

На лице батыра появилось угрюмое недоумение:

– Смилуйся, гур хан! Скажи мне: что они опять удумали, баранье стадо! Прости мне мое бабье любопытство, скажи!

– Болтали, что когда ты зеваешь, то в твоей глотке виднеется большой бубен, а вместо языка – било! – сказал без улыбки Джамуха, но Улуга-батыр не удержался, захохотал, и лошади опасливо косили глаза, не улавливая слухом источника звука, подхваченного эхом.