Скоро Бодончор стал использовать для получения добычи и волков. Однажды он, преследуя дичь, наткнулся на целое стадо оленей, загнанное в овраг волками. Он убил одного оленя, наелся досыта, поразмыслил и понял, что волк, задрав оленя, два-три дня лежит в снегу лежкой, не представляя никакой угрозы, олени же в страхе все еще жмутся друг к другу где-нибудь в расщелине, представляя собой легкую добычу. Судьба улыбалась ему, но волки, словно спасаясь от непонятного человека, топчущего их следы, вдруг скрылись из этих мест.

Стали чахнуть травы и деревья, похолодало враз так, что ночами зуб на зуб не попадал, охватывал его, коченеющего во тьме под зыбкими звездами, ужас. «Что делать, Боги?! Неужели я рожден только для того, чтобы замерзнуть в степи одиноким, будто раненый загнанный зверь?!» – стенала душа.

Бодончор построил себе урасу, утеплив жилище оленьими шкурами. Но и это не спасало от преследующего, выматывающего силы, жуткого страха… Гордый Бодончор, в самых лютых боях и схватках не знавший боязни, теперь обмирал душой при малом завывании ветра!.. В такие мгновения только сокол мог поддержать его, величественно вздымая крылья…

За зиму сокол стал для него роднее родных!.. Прокормились они олениной да мясом тарбагана. А весной, когда стали прилетать птицы, под ударами сокола гуси и утки падали с неба, будто шишки с горного кедрача по осени.

Тогда же, весной, с верховья реки Тюнгкэлик спустилось кочующее племя и разбило стан неподалеку, на противоположном берегу.

Бодончору в его одинокой жизни не раз встречались люди. Сначала он радовался им и заговаривал, но потом стал сторониться: он шел навстречу с распростертыми объятиями, а его откровенно пускали на смех… «Посмотрите, да это тот самый придурковатый последыш Алан-Куо, которая умудрилась родить его, будучи вдовой!..» Бывало, такая злоба брала, хотелось выхватить из ножен меч, да и сделать хотя бы из трех-четырех корм воронью, а там будь что будет!.. Но в удушье обиды, стыдясь расплакаться да разрыдаться на пущее посмешище, он лишь бросался прочь, бежал, подгоняемый раскатами хохота, презирая весь род людской, ненавидя себя…

Люди с верховья Тюнгкэлик были иными. Им было все равно, кто он, откуда, почему один, ибо каждый из них, оставаясь в племени, жил сам по себе, независимо от общих желаний и решений – молодой человек здесь был равен старшему, женщина мужчине, а слово вождя не являлось законом.

Бодончор присматривался к жизни этих людей, все более очаровываясь: разве плохо, когда каждый поступает, как хочет, никто никому не подчиняется и никем не распоряжается?! Каждый сам себе господин, все позволено!.. Прекрасная, удивительная, свободная жизнь!

Среди тюнгкэлинцев Бодончор не чувствовал себя изгоем. Он приносил им гусей и уток, а они поили его кумысом, ни о чем не спрашивая. И совсем уж сердце одинокого юноши возликовало, когда он познакомился с одной из женщин пришлого племени. Выделил из других он ее раньше: Бодончор тайком любовался ею с противоположного берега, когда та приходила по воду, – чуть приподняв подол платья, она забредала по щиколотку, ладным красивым движением откинув волосы назад, словно конь гриву, зачерпывала воду бадьей, уходила, извиваясь водорослью… Женщина также приметила его и помахала рукой, смеясь… А когда он в стыдливости хоронился так, что она не могла его видеть, женщина всегда угадывала его взгляд, отвечая на него то кивком, то заливистым смехом… Тогда он осмелился и подошел к ней, переправившись через реку. Звали ее Адангхой, была она из рода уранхаев. Но… оказалась замужней.

Бодончор приносил в ее сурт гусей и уток, которых в изобилии добывал сокол. Она наливала ему кумыс, и он вздрагивал, немел от прикосновения кончиков ее пальцев, чарующего движения ниспадающих волос, близких улыбающихся губ…

Мужчины и женщины племени, пришедшие с верховья Тюнгкэлика, были свободны в любви. То, что в роду Бодончора называлась распутством и осуждалось, здесь было делом обычным, нормой: женщины не хранили верность, а девицы не берегли честь… Ибо каждый поступал в соответствии со своими желаниями: столь безгранична была тяга к свободе!.. Но вольный Бодончор в отношениях с Адангхой не мог переступить законов и понятий, сложившихся в его племени. Он уходил, все более восторгаясь жизнью племени Тюнгкэлик: «Ах, если бы все так жили, не было бы войн, вражды, корысти!..»

Когда же он увидел полюбившуюся ему женщину в объятиях одного из мужчин племени, имевшего жен и детей, сладить со своим пониманием ему стало сложнее. Адангха, ласкавшая чужого мужа у семейного очага, ничуть не смутилась, когда вошел Бодончор, а лишь поднялась и взяла с улыбкой из его одеревенелых рук гостинцы… Бодончор вышел, побрел, будто в забытьи… Но тут же его заставил вздрогнуть и словно проснуться голос юноши, который кричал на согбенного старика!.. Бодончор попытался вступиться за старца, но тот затряс руками, мол, ладно, ладно, что ты, что ты, пусть…

Старики не были здесь равны молодым, как ему сначала показалось: они были зависимы от них, ибо немощны.

Не успел Бодончор переправиться через реку, как нагнал его оклик:

– Эй, друг, продай мне своего сокола!

Это был вождь племени. На сокола он уже давно смотрел горящими глазами, как, впрочем, и многие мужчины племени, не знавшие прежде соколиной охоты.

– Как же я без него буду жить?! – простодушно ответил Бодончор.

– Отдаю за него стадо овец!..

– Нет…

– Табун лошадей!..

– Зачем мне столько скота? – был непреклонен Бодончор. – Одни хлопоты. А с соколом я не пропаду!..

Даже через реку было видно, как пламя злости, жадности и зависти полыхнуло в глазах вождя.

– Смотри, – произнес он угрожающе страшные слова правды, – ты одинокий человек. Мы могли бы отобрать у тебя сокола силой – за тебя некому вступиться. Но мы хотели с тобой по-людски… Так что пеняй на себя…

Бодончор остро ощутил себя одиноким тоненьким стебельком ковыль-травы, пригибающимся под дуновением слабого ветра… При жизни с братьями он не дал бы обидчику и с места сойти.

Но что делать… С ним действительно легко расправиться, и не только никто не отомстит, но даже и не пожалеет о нем!..

Бодончор поплелся восвояси, понимая, что давно живет заячьей жизнью, прислушиваясь к каждому шороху, вздрагивая от каждого звука.

Свободный человек, оказалось, зависим ото всего вокруг и лишен того, без чего свобода теряет смысл – покоя… «Даже чайки, – глянул Бодончор на резвящихся над водой птиц, – не имеющие гнезд, откладывающие яйца, где попало, сбиваются в стаи, чтобы защититься от врагов!»

«Дурак всегда запоздало кручинится, принимая от наделяющего людей судьбой Божества Джылга-Хана лишь то, что тот ему пошлет, – вспомнились ему слова матери. – Умный же судьбу завоевывает, зная путь наперед…»

Охватывала тоска по братьям, вымещая из памяти обиду. Сокол в клети посреди жилища гортанно вскрикнул навстречу, словно предупреждая, что от пришлого безродного племени нужно держаться подальше.

Утро было ясным. Ласково покалывали щеки лучики солнца, речная гладь переливалась бликами. Но и это не приносило утешения, а скорее наоборот… Бодончор сидел на берегу, и нехорошие мысли пошли-поплыли от манящего, завораживающего движения реки: а не здесь ли, не под толщей ли этой воды судьба его?.. Камень на шею – и отмучился…

– Бодончор!.. – помахал ему с другого берега молодой охотник-тюнгкэлинец.

Изгой напрягся: неужто к нему опять насчет сокола?!

– У нас находится человек, который разыскивает тебя! Он очень на тебя похож, такой же светлый, но только очень, очень важный! Настоящий хан!

Бодончор вскочил, не зная, что сказать, махнул лишь в ответ, потряс головой, да снова сел: подкосились ноги-то!.. Пронаблюдал искоса, когда молодой охотник удалится, и в неожиданном, страстном приливе сил вновь поднялся, забегал кругами… «Кто-то из братьев приехал, – понимал он, – кто еще может быть на него похожим, да и кому он еще нужен?!» Верилось и не верилось: неужели он, в самом деле, нужен?! А может, просто дошли до них слухи да пересуды о нем, несчастном перекати-поле, разыскивают, чтобы не позорил…