Думы о Кехсэй-Сабарахе долгонько еще не оставляли Тэмучина. Сорокалетний хан словно бы прозревал свою судьбу в судьбе бывалого и верного воина-старика, но прозрения эти не слишком тревожили его – их выравнивало ощущение мощного парения в теплом течении воздушных потоков: так степной орел, набравший высоту и раскинувший крестообразно пару сильных крыльев, лишь изредка поворачивает голову, чтобы обозреть подвластные ему пространства, лебедей ли, проплывающих кочевыми путями небес, толстозадого ли тарбагана, попавшего в тень орлиных крыл и стремящегося юркнуть в столбовую норушку, стада животных вольных и подъяремных людей, ставящих руку козырьком, чтоб полюбоваться с восторгом и ужасом на это непостижимое бескрылому существу парение…

«И Кехсэй-Сабараху не по силам понять меня, – размышлял Тэмучин. – Люди похожи на камни, летящие с гор: разгонятся – ничем не удержать! Но камни – камнями, а этот старик, который всегда был притесняем, обойден почестями, который пил опалу спокойно, как кислое молоко – почему он не идет на сближение сразу? Потому что не подл? «Хан умер – жизнь прервалась и для его собаки, – думает он. Значит, он верен и благороден? или же это всего-навсего каменная усталость? Но в том, что найманы прославились по всей степи, что жили, тягаясь на равных с самими кара-китаями, заслуга этого просветленного старика – Кехсэй-Сабараха, который был силен и в последнем сражении. Так устал ли он? Разве то, что во всех дележах добычи прежних побед он, лучший военачальник, не стяжал богатств, не говорит о величии его духа? Тот, кто истинно силен, великодушен, но быть сильным в военном деле – значит быть хорошей приманкой для интриганов, которые возвеличиваются только за счет низвержения в прах истинно сильных… Что же делать и как повернуть к себе лицом бывшего врага? Подавить силой и ждать предательского удара в спину? – Тэмучин поежился, словно вошел голышом в росную траву, и раны его напомнили о себе эхом далекой боли. – А чего ждать от своих, от надежных и преданных мне людей? Я лишаю их добычи, заключая союз с побежденными… Поймут ли они, что этот союз нужен в первую очередь нам, что эта победа может оказаться лишь глотком доброго кумыса в знойный полдень…»

Тэмучин вынул меч и некоторое время глядел на игру света в зеркале металла. Это успокаивало…

«…Я пришел дать вам не мир, но меч…» – эти слова прозвучали вдруг в его сознании, вытеснив всю остальную россыпь мыслей. – Где я слышал их?» – с грустью подумал хан.

Пришел начальник стражи орду Кутус-тойон и, весело поблескивая глазами, стал докладывать, что ночь прошла тихо, ничего подозрительного в стане пленных он не наблюдал.

– А чего ты веселишься? – спросил хан, с удовольствием, впрочем, отмечая хорошее настроение Кутус-тойона.

– Не знаю… – насторожился тот. – Погода… солнце…

– Иди глянь: не два ли сегодня солнца на небе?

– У нас всегда два солнца: одно на небе, а другое – ты, хан! – нашелся Кутус-тойон, поклонился с достоинством и вышел из юрты по-рысьи легко и бесшумно.

«Льстец или верующий истинно?»

Тэмучина стали пугать эти сгустившиеся, как сумерки, сомнения: он понимал, пока еще смутно, что одна из ловушек, в которую попадается крупный правитель, – это утрата простых, как аршин, понятий о правде и лжи… Только делом проще всего проверить товарища. Проще всего. Но понятное воину дело – война. Мир – на откупе у чиновника, чиновник же – лесная нора: не знаешь, кто из нее выскочит.

Позвал Джэлмэ.

Тот приковылял, не заставляя себя ждать.

– Рассказывай, – сказал Тэмучин, жестом приглашая Джэлмэ садиться и усаживаясь сам.

Джэлмэ и тут не медлил:

– Всю ночь кричали, рядились, руками размахивали: не верят они, хан, твоим словам… Ищут подвоха, а найти не могут. Посему бучи ждать не следует, хан. Наши люди среди них тоже спокойны.

– На то, что они сразу поверят, я и не уповал, – в задумчивости проговорил Тэмучин. – Кехсэй-Сабарах сказал, что военные порядки у найманов построены на недоверии: у них нукер считается проверенным только после двухлетнего наблюдения за ним. Тойоны не имеют высоких чинов, а сам Кехсэй-Сабарах в чине сюняя, каково?

– Знаю, хан… – покачал головой Джэлмэ. – Но есть в этом какая-то несуразица!

– Согласен, Джэлмэ: есть! – воскликнул Тэмучин. – И к каждому тойону у них приставлено по одному джасабылу-адъютанту, которые следят за неукоснительным исполнением указов хана. То есть войско в их государстве занимает отведенное ему место, а жизнью ила заправляют тюсюмэлы… Но где среди пленных эти люди, Джэлмэ? Хотел бы я увидеть хоть одного из столь высоких чиновников!

Джэлмэ не смутил вопрос хана, он был словно готов к нему:

– Искали, хан… И тайные люди ищут, но выходит, что у нас в плену одни тойоны да сюняи, а должности у них временные, по случаю войны. Даже купец Сархай не знает, где находится главное орду, и тюсюмэлы с детьми и женами, похоже, там. Но… ок-сиэ! Тайна пока остается тайной! Даже предатели, великий хан, не осведомлены о тюсюмэлах…

Умный Джэлмэ как бы вскользь упомянул о предателях. Он знал, что хан прикажет истребить таковых, но сам рвения не проявлял и впрямую хана не спрашивал, оставляя тому возможность кроить халат по-новому, не нарушая старых обычаев. Тэмучин презирал и ненавидел предательство. Он помнил великих монголов, пригвожденных к деревянному ослу и умерших мучительной смертью, будучи преданными кто джирдженами, а кто развращенными джирдженами степными татарами.

Тэмучин замер, уставившись в одну точку на стене сурта.

– От предателей необходимо очиститься, – наконец сказал он. – Предатели не должны иметь потомства. Нужно выявить всех слабодушных, Джэлмэ…

«Иного и ждать не стоит», – подумал Джэлмэ. У выхода он остановился и еще раз глянул на Тэмучина. Тот махнул рукой: спеши! И Джэлмэ рванул, едва не столкнувшись лицом к лицу с Онгкуром, который торопился к хану.

– Э-э! – от неожиданности сказал Джэлмэ.

– А-а!.. – улыбнулся Онгкур и шмыгнул в ханский сурт. «И этот улыбается!» – подумал Тэмучин, и ему самому захотелось улыбнуться.

– Ты чему улыбаешься? – спросил хан у вошедшего.

– Тойон-хан! Мы выполнили твои приказы в точности – вот я и улыбаюсь! Ни одна лошадь, ни один верблюд или бык с поля боя не остались неприбранными: все разделали, наварили, насушили! Ничего не пропало и не успело испортиться! Вот я и улыбаюсь, хан! Когда такое было?

– А как раненые и покалеченные?

– Держим отдельно от здоровых, но они-то не испортятся, хан. А сушеного мяса много. Может, разделить его между тойонами, а они разберутся, сколько кому и за какие заслуги…

«Умница! – полюбовался хан на молодого Онгкура. – Сколько сражений было до сих пор, и поле боя всегда смердело так, что близко не подойти! Этот же молодец сработал на славу».

– Найманы помогали? – спросил он.

– Еще как! Простые люди, великий хан, везде одинаковы… Много средь них и поваров хороших…

Его перебил буквально ворвавшийся в сурт Мухулай:

– Великий хан! Купец Сархай предупредил, что найманы готовятся к мятежу! Тойонский молодняк готовится напасть на охрану, вырвать оружие и лошадей, а потом бежать к Кучулуку! Что будем делать?

Тэмучин перевел взгляд на Онгкура. Тот уже не улыбался.

– Ты ничего не слышал, Онгкур! Повтори!

– Я ничего не слышал, великий хан!

– Иди и помни!

После исчезновения Онгкура в сурте стало слышно, как всхрапывает у коновязи взмыленный конь Мухулая.

«Пусть доведут свой замысел до конца. Нужно устроить им западню, а потом и хороший укорот», – подумал хан.

– Пригласи ко мне брата Боорчу – Оголой Чербия… – сказал он.

Хан решил дать ему поручение переговорить еще раз с Кехсэй-Сабарахом и предложить старику стать советником войска. А еще необходимо усилить слежку за найманскими говорунами и узнать на ближайшее будущее расстановку их сил.

Как всегда в минуты опасности, Тэмучин казался спокойным.

Вот уж чего не ожидал хан, так это прихода после дневного чая порученца с просьбой срочно прийти в сурт совета. По дороге хан не отметил ни суеты, ни тревоги на лицах людей, которые были заняты своими делами, определенными им начальниками. Воины были крепкие и рослые, как на подбор, и это грело его сердце. Коней, как положено, тоже не было видно на территории орду, куда никто, кроме особо доверенных, не допускался верхом, оставляя коней на сторожевых постах. Озирая стоянку, хан испытал душевный подъем, и ему захотелось побежать, как жеребенку-стригунку, но он лишь едва улыбнулся и опустил голову.