– Вряд ли они захотят подчиниться твоему приказу. Среди них нет единства, – сказал мудрый старик, что взбесило Тайан-хана.

– Ты!.. Ты тоже отказываешься подчиняться мне, своему хану?!

– Но ты снова не слушаешь моих советов, хан. Что толку барахтаться в болоте? Только еще глубже увязнешь. Зачем толкать людей на бесполезную смерть, тем более что они уже отравлены великодушием победителей и надеждой на продолжение жизни. И это правда, хан. А ты, как всегда, обижаешься на правду…

Хан рванул легонько ворот, словно пытаясь избавиться от удавки, но дух упрямства не покинул его.

– Что ж… – проговорил он. – И в обычное-то время не разберешь, где правда, а где ложь. Значит, для меня все кончено, но что я, горстка праха… Конец найманам, великим найманам! Что мне облака, которые превращаются в тучи, извергающие молнии! Ты скажи мне, великий воин, знавший моего отца: как вызволить моих людей из рук степных разбойников, о которых еще вчера никто не слышал ни в одной стране света? Почтенный старец мой, выполни последнюю просьбу своего хана – доскачи до Кучулука, чтоб соединить твою мудрость с его доблестью! Спасите нашу славу и наш народ – разбейте разбойников!

С трудом, разогнув колени, Кехсэй-Сабарах встал во весь рост и подернул сутулыми плечами, словно освобождаясь от ноши.

– Ты говоришь пустое, хан… Ты не понял меня, а значит, не поймут и Кучулук с войском…

– Предлагаешь завернуться в кошму и лечь спать?

– Еще твоему отцу я служил меткой стрелой и бьющей пальмой, я раб хана с тех пор, как помню себя, и счастлив этим. Я сказал тебе все, что думаю: не веди людей на истребление. А теперь, если скажешь – пойду, велишь умереть – умру, – понурил седую голову Кехсэй-Сабарах. – Мне не привыкать…

Хан молчал, глядя на старческие седины, которые едва шевелил ветерок. Смеркалось. Дымокуры обволакивали белесою пеленою околоземное пространство. В стане побежденных слышался смех молодых, и водная гладь отражала этот юный смех, он летел выше жердей суртов, еще необтянутых кожами, над потерявшими очертания берегами, над лесом, который в сумерках походил на Шайтан-тумул – лес дьявола, где живут мертвые.

«Значит, ни искорки надежды… А мы-то мнили себя центром Вселенной, земным отражением Бога, – горестно думал Тайан-хан. – Почему Христос Бог не поможет нам, детям своим? Почему Бог Отец не вразумит его? Почему Святой Дух позволил врагам истинной веры глумиться над крещеными, над защищающими Его учение? Значит, исполняется воля дьявола, значит, злые духи опутали твой мозг паутиной лжи, значит, воля твоя зажата в тиски неведения, а потому и постигла нас такая недоля…»

– За что мучались? За что погибали? – Губы Тайан-хана затряслись от обиды и гнева. – Я говорю о наших предках! Они думали, что выполняют волю Бога! Но сегодня Бог отвернулся от их детей, и все созданное веками пущено по ветру! Где Бог?! Где правда и справедливость?!..

– Не гневайся, великий хан… – не поднимая головы, ответил старый полководец. – И Бога своего не гневи… Мы – роса земная, что мы успеваем понять на веку? А уж постичь небесные замыслы никому из смертных не дано. Я думаю только, что Бог испытывает нас: страшное испытание для слабой души. А сильная – озарится. Значит, мы неправильно жили, вознеслись, возгордились… Не так, хан?

– Ты прав…

– Забыли мы, что на все воля Божья, а не наша. И Бог поможет нам, если ты осознаешь свою сыновью гордыню, – спокойно закончил старик.

Хан взглянул на него с надеждой, будто на посланца самого Бога:

– Правда?!

– Я верю в это.

Тяжкий стон исторгся из груди хана. Искорки надежды истаяли в его глазах. Кехсэй-Сабарах с жалостью и печалью смотрел на своего хозяина. Еще вчера стоило тому показать свой норов, как все кругом, казалось, ужимается в размерах, сгибается в поклонах. О, Господи, хоть ты и видишь все со своей вышины, но как же ты жесток, что не даешь вовремя смерти. Так думаю я, одна из твоих тварей, доведенная до позора и отчаяния…

Еще не устоялась полуночная тишина, еще редеющие людские голоса сливались с шумом близкого леса, с потрескиванием дров в затухающих кострах, с плеском речных волн о галечник, как эту монотонность вспорол тревожный крик:

– Уху-у-у! Ху-у! Лю-у-у-ди-и-и!

Все, кто мог, выскочили из суртов на берег, ожидая беды. Крик доносился со стороны белого сурта, а голос был похож на голос Хорохоя – старого советника Тайан-хана. Вскоре появился и сам старик, вопя:

– Беда! Беда, тойоны-ы-ы! Великий хан ушел от нас к Богу! – он мелко крестил лоб, озирался, словно ожидая удара в спину, наконец, пал на колени и стал креститься в сторону Большого сурта, увлекая за собой остальных. Тойоны упали на колени и, осеняя себя крестным знамением, кланялись в сторону того же сурта.

Незаметно следил за происходящим купец Сархай. Обладая не только острым глазом, но и острым умом, он видел, что тойоны по-разному встретили черную весть. Каменные, с насупленными бровями лица одних говорили об отмщении. У других они были искривлены гримасой плача. Но в некоторых Сархай улавливал всполохи осветления, облегчения, словно они еще не верили, что хан своей смертью освободил их от клятвы верности, от непосильной оплаты долга, но уже не чувствовали на плечах гнета тяжкой власти побежденного монголами, однако владеющего своими нукерами владыки. Что могли они ожидать от будущего, находясь в положении животных в загоне? Никакие чины и заслуги не имели уже значения – лишь жизнь, которая нужна для спасения своих семей, своего семени.

Другие, закусив губы, готовы были броситься на острия пик, лишь бы прозвучал Высочайший Указ.

Третьи печалились, видя крах великого ила, прежней жизни, наполненной высоким смыслом усиления власти ила и расширения его владений.

Сархай понимал найманских тойонов, с которыми годами жил бок о бок, деля пищу в походах и кусок кошмы в холодную ночь. Пиры и тризны сблизили его со многими найманами, и душе его было легче переносить страдание чужака во вражеском стане, когда он сознавал, что поручение Джэлмэ дает ему возможность помочь наиболее надежным из воинов. Ведь до сих пор в степи победители истребляли верхушку завоеванного племени, а остальных делили меж собой как рабов и слуг. Так диктовал закон мести и вражды, утвержденный веками войн и походов. Но, оказалось, вызревает новый закон, и монголы собираются отойти от обычая и запретить то, что раньше казалось допустимым и извинительным. Люди изменились. И вдруг он почувствовал спиной жгучий взгляд, и лишь благодаря многолетней выдержке не вздрогнул, не обернулся в поисках источника этого взгляда, не выказал тревоги и беспокойства. Он выждал и выбрал время, чтобы оглядеть найманов – никого. Тогда он прошелся взглядом по лицам монгольских нукеров, стоящих с поднятыми пиками, и встретился взглядом с Джэлмэ, который был одет, как караульный.

«Следит за мной, – без горечи, понимающе подумал Сархай. – Не я один слежкой занят… Да-а, с Джэлмэ в альчики-бабки не поиграешь, далеко пойдет!»

Он сделал вид, что не узнал Джэлмэ, и стал осматриваться как равнодушный, скучающий бездельник…

А войска Кучулука и Тохтоо-Бэки все еще откатывались.

Джамуха со своим немалым войском словно растворился в степи. Однако в дальнейшем от него могла исходить угроза. Тэмучин хорошо знал норов своего андая.

Поначалу Джамуха повел свое воинство в глубь степи, но затем вдруг повернул на Алтай. Почему он отказался от намерения уйти к себе?

Как бы то ни было, Тэмучин решил преследовать Кучулука, чтоб не дать ему времени опомниться, все время гнать, наступая на пятки… Уж на что непобедим был Тайан-хан – и вот слава его помутилась, а сам он мертв. Когда ему вернули вещи и оружие, он оделся в боевые доспехи и упал грудью на острие своего золотого меча, окрасив кровью драгоценные камни рукояти. Он умер как воин. Тэмучин огорчился, узнав о самоубийстве, но признавался себе, что не знал, как поступить с Тайан-ханом. Потому он и не встретился с побежденным лицом к лицу сразу после боя, давая тому время прийти в себя, смириться, успокоиться – так он объяснял себе эту свою неспешность. Тайан-хан избавил Тэмучина от необходимости распутывать узел старых и новых взаимоотношений между ними.