«Какой из этого следует сделать вывод?» – спросите вы. «А никакой», – отвечу я. Очень часто мы делаем слишком много ненужных выводов и пытаемся дать толкование тому, что в том не нуждается.
Но я опять отвлёкся. Ведь прежде я завёл речь о своём сверстнике Минлебае Атнагулове. Собственно говоря, историю с зеркалом мне хотелось рассказать именно в связи с этой персоной. Он здесь главная фигура, хотя и остался в тени. И самый незабываемый здесь момент – не мои страхи и переживания, а та самая тёмная, быстрая река, которую преподнесло Минлебаю Атнагулову зеркало.
Когда я вспоминаю об этом человеке, мне уже с высоты лет ясно ещё и то, что он был совершенно бесстрашен, и эта его черта проглядывает уже в начале жизни. Он мало чего боялся и всегда был готов взглянуть в тёмную воду своего будущего, каким бы ужасным оно ни представлялось. Однако есть в этом бесстрашии нечто, отдающее холодным металлом, здесь нет души – замёрзшей от страха и отчаянно взметнувшейся в небеса.
Семья Атнагуловых перебралась в город Казань, когда Минлебаю было около шестнадцати. Теперь этот юноша смотрел по ночам в тёмную воду реки Булак, что делит город на русскую и татарскую половины. Его лицо обветрилось в сквозняках, которые мечутся в мрачных подворотнях. Кулаки окрепли в жестоких уличных потасовках. Его лёгкие вдыхали багровые туманы, что встают над озером Кабан после ночей, наполненных воплями, винными парами и продажной любовью. Кое-кто из наших, побывавших в Казани, рассказывал, что Минлебай Атнагулов стал революционером. Другие подтверждали это и добавляли, что его разыскивает полиция, – фотографии нашего односельчанина висят на всех столбах, и за его поимку обещана крупная сумма. Более того, ходили слухи, что Минлебай Атнагулов – бомбометатель, и на его совести уже не одна загубленная душа. Потом пронеслись две революции, и наш товарищ по детским играм оказался на самом гребне страшной, разрушительной волны. Теперь уже доходили слухи, что он – известный красный комиссар, которого побаиваются очень многие.
А затем, уже в разгар гражданской войны, Минлебай Атнагулов появился в нашей деревне во главе отряда красноармейцев. Это было уже осенью, когда вечера прохладны, а горизонты багровы и похожи на длинную сабельную рану.
Мы знали – что-то должно произойти, поскольку незадолго до этого, в одну из лунных ночей, вновь появился волк-лунатик. Он пробежал по улице, из конца в конец деревни, и многие в ту ночь его видели. Волк-лунатик остановился на окраине, там, где начинается спуск к Чёрному лесу, и долго сидел на краю холма, глядя вниз, в темноту. Уже потом, через годы, я понял, что это означало. Мужчинам не придётся возвращаться далеко. Поляна мёртвых рядом. А наша деревня – ближе некуда.
Минлебай Атнагулов возмужал и очень изменился, но мы узнали бы нашего бывшего односельчанина, измени он и вовсе свою внешность. Наш товарищ по детским играм смотрел на нас со своего высокого коня, в глазах его читалась радость возвращения, но в этой радости было ещё нечто, отдающее таким колючим холодом, что даже коню под всадником было неуютно.
В доме Сакаевых разместился штаб. Разумеется, жителей дома попросили убраться вон. Султанахмет Сакаев, к счастью, в это время отсутствовал – дела задержали его в Орске. Забегая вперёд, скажу, что в деревню он так и не вернётся. Он умрёт от тифа на одной из узловых станций, пытаясь добраться домой в той страшной неразберихе, что породила война.
К слову сказать, к тому времени этот бренный мир оставил мой отец, – он умер во время принудительных работ, организованных не то белыми, не то красными, в то время крестьян заставляли рыть окопы. Он был уже стар, но людей забирали невзирая на возраст, и в конце концов голод, холод и непосильный труд сделали своё дело. А через пару месяцев вслед за отцом этот мир оставила моя мать. И это было объяснимо. Они прожили вместе ровно столько, сколько надобно для того, чтобы друг без друга уже было нельзя.
Вафа-бабая уже тоже не было в живых. Он умер прошлой весной, в майский полдень, на берегу нашей речки. Когда его обнаружили, старик сидел, прислонившись к стволу большой ивы, а в реке танцевали весёлые солнечные блики. В руке его был карманный нож, смерть настигла его, когда он вырезал что-то из дерева, скорее всего, это был курай. Внизу, на воде покачивалась построенная им лодка. Лик старика был светел, а на губах застыла неприметная улыбка. Впрочем, никто другой эту улыбку не заметил, да и мне, скорее всего, она привиделась. Подозреваю, что тому было причиной. Незадолго до этого у нас был с ним разговор. Вафа-бабай был из тех, с кем можно говорить ни о чём и при этом получить гораздо больше, чем если бы кто-то обстоятельно и настойчиво учил тебя жить. Я помню, что беседа коснулась одного из жителей нашей деревни – одинокого и нелюдимого мужчины по имени Коктобай.
– У него всегда очень грустный вид. Говорят, он общается с тем светом, – сказал я тогда.
– А с чего ты взял, что там грустно? – спросил меня Вафа-бабай.
Если зашла речь о земных и небесных дорогах, то надо сказать пару слов и о мулле Гильметдине. В то время, о котором я сейчас рассказываю, он был ещё жив и находился в уездном городе. Мулла посчитал, что там ему будет безопаснее. Но судьба найдёт его в середине двадцатых, как раз в те годы, когда для приближения светлого будущего власть спешно избавлялась от священнослужителей. Это случится во внутреннем дворе НКВД. Мулла Гильметдин получит с дюжину пуль в грудь, и его душа медленно, ходя по кругу, словно вокруг священного камня, уйдёт вверх, обретя последнюю истину.
Итак, семью Сакаевых выгнали из их родного дома. Фатима Сакаева, её мать, а также шесть младших братьев и сестёр собрали узелки с пожитками и переселились к своим родственникам, живущим на другом конце деревни. Они уходили молча, переступая через осенние лужи, и эта грустная процессия растянулась на пол-улицы. Никто не думал, что семья оставляет своё гнездо надолго, так как в последние месяцы деревня переходила от красных к белым и, наоборот, уже не один раз. Но в глазах Фатимы была отстранённость и готовность принять всё, – она видела дальше, чем видят другие.
В доме разрешили остаться только немцу. Поначалу Вернера выгнали вместе со всеми, но затем Минлебай Атнагулов пожелал, чтобы тот остался. Никто не понял, почему командир решил именно так, но вопросов никто не задавал. Немцу отвели место на чердаке.
А через пару дней произошёл случай, который смутил жителей нашей деревни настолько, что даже обсуждать его никто не хотел. Ранним утром Минлебай Атнагулов прогуливался на окраине деревни, там, где один из холмов плавно переходит в Чёрный лес. Вдруг справа, на расстоянии шагов десяти, возникла женщина не выше полутора аршин ростом, в платье до самых пят, с чёрными, чернее воронова крыла, волосами. Она шла не торопясь, подстраиваясь под шаг своего попутчика. Но Минлебай Атнагулов был готов к встрече с албасты. Он выхватил браунинг, развернулся и выстрелил. Женщина упала навзничь, из её груди хлынула чёрная кровь, которая в мгновение ока залила всё вокруг, в том числе и саму женщину. А затем мёртвая женщина исчезла, будто её и не было. Так Минлебай Атнагулов убил своего албасты.
– Тот, кто избавился от своего прошлого, всегда думает, что уйдёт от будущего, – сказал я Минлебаю, встретив его возле дома Сакаевых.
– Моё будущее сродни свисту пули, – ответил мой товарищ по детским играм. – А пулю не догонит тот, кто ходит ступнями.
Он посмотрел на меня, и в глазах его не было ни сожаления, ни угрозы, ни страха. Я почувствовал дыхание бездны за его спиной.
Затем к нему обратился кто-то из его солдат, и он ушёл на двор к Сакаевым. Оттуда тотчас донёсся оживлённый разговор, который, разумеется, посторонних не касался. Но мне удалось услышать отдельные фразы – «телеграмма из штаба армии», «пленные». Как я понял, через деревню должен проследовать какой-то обоз с пленными.
Дни в деревне похожи, как две щеки одного лица. Но с возвращением Минлебая Атнагулова каждый из дней обрёл значимость. За несколько дней произошло столько, что если бы положить эти дни на весы – они запросто перевесили бы полвека, а то и век. Я вспоминал и переживал всё это заново долгие годы, и буду переживать до самого последнего моего вздоха.
