– На том, как быстро темнеет в ваших краях.
– Да, стоит произнести одно слово, и уже темно. Слово, которое я говорил, было имя женщины. Наша деревня расположена на двух больших холмах. Если посмотреть на них издали, они напоминают женскую грудь. Я стоял на одном из этих холмов, называл имя моей любимой, и она отвечала мне с другого холма, назвав моё имя. И я торопился к ней, угадывая под ногами тропинку. С соседней улицы доносились звуки гармони, из домов выходила молодёжь, начинались танцы. Извините, я почему-то начал рассказывать, забыв даже спросить, вам интересно? – Он вопросительно посмотрел на меня, блеснув стёклами очков.
– Вы упомянули про танцы, которые у вас начинались по вечерам, – сказал я. – И это мне кое-что напомнило. Один писатель как-то сказал, что любое неожиданное путешествие – а рассказ, несомненно, есть путешествие, – это урок танцев, преподанный Богом. Итак, я весь во внимании.
– Хороший слушатель – большая редкость в наше время, – попутчик подлил мне ещё чаю. – Люди большей частью любят говорить. «Молчание овцы и то красноречивей болтовни некоторых людей». Так говорил Вафа-бабай, глядя на стадо, которое маячило вдали под холмом. Этот старичок сам, однако, был достаточно разговорчив. Но разговоры его большей частью были по делу. Он обладал мудростью, той самой мудростью, что старше самого человека. Мы – детвора – постоянно вертелись у него под ногами. Мудрость, она всегда притягательна, к ней тянется и взрослый и ребёнок, и умный и дурак, и хороший человек и негодяй. Вафа-бабай был из породы старцев, умеющих всё. Он знал, как правильно проводить покойника, при надобности мог провести обряд обрезания, помнил обычаи, которые люди могли забыть, но без которых жизнь становится пустой, как вчерашний чай. Его мудрость была своеобразной. Она вырастала из этой деревни, из этих двух холмов, что напоминают женскую грудь. Например, чтобы подчеркнуть ограниченность какого-нибудь молодчика, Вафа-бабай бросал фразу типа: «Дурак растёт в хвост» (то есть вся сила растущего организма идёт на увеличение хвоста). Или: «Этот человек живёт не в годы, а в рот», – говорил он про никчёмного человека, любящего поесть. Предметами его мудрости являлись рука, голова, животные, дерево. Согласитесь, именно такого рода мудрость убедительна. Встречаясь с подобными изречениями, я тут же вспоминаю Вафа-бабая. Однажды я наткнулся на его след там, где вовсе не ожидал, – в архивах Третьего рейха. Это было донесение, адресованное Альфреду Розенбергу – главному идеологу Гитлера и главе Министерства оккупированных восточных территорий. Составитель этого донесения (его подпись неразборчива) охарактеризовал татар как народ, пребывающий в состоянии, близком к первобытному: «…и живут они от руки до рта». Интересно, что сказал бы наш безобидный старичок из никому неизвестной татарской деревеньки, узнав свои слова в самых недрах адской машины разрушения? Я же посмотрел на это как на одно из странных и несуразных совпадений, которыми так богата наша жизнь. Но потом вспомнил, что во время войны кое-кто из нашей деревни хаживал в форме офицера СС. Мудрость, как я уже говорил, притягательна и для хорошего человека, и негодяя.
Один из холмов, на которых расположена наша деревня, на спуске переходит в Чёрный лес. Отсюда берут начало несколько троп. Одна из них выводит на Поляну мёртвых. Если хочешь поговорить с кем-то из ушедших, ты должен прийти на эту поляну. Делать это лучше всего после захода солнца, когда стихает ветер, ведь мёртвые не любят шума. Мы, дети, боялись этого места (не боялся только Халил, но о нём я расскажу позднее). Однако Вафа-бабай утверждал, что именно здесь-то человеку нечего опасаться. Поляна мёртвых располагалась довольно далеко от деревенского кладбища, которое находилось за противоположным концом деревни сразу за речкой, и, собственно, не имела к кладбищу никакого отношения. «Душе всё равно, где её тело, – уверял нас Вафа-бабай. – Человек, где бы ни был похоронен, всё равно возвращается домой». Если бы вы зашли на наше кладбище, то заметили бы, что там похоронены большей частью женщины. Мужчины умирали далеко от дома. Их словно уносило из деревни тёмной, быстрой водой, а потом возвращались их души и селились на поляне мёртвых.
В начале тридцатых годов мне довелось побывать на одном кладбище под Берлином. Надо сказать, что тогда я был в составе экскурсии, устроенной Берлинским мусульманским обществом, а возглавлял её мой старый знакомый Иоахим Вернер, о котором я расскажу позднее. Это было местечко неподалёку от Вюнсдорфа, на той самой территории, которая после войны вошла в зону дислокации советских войск и, следовательно, доступ туда уже стал закрыт. Но повторяю, это было ещё перед войной, и пройдёт ещё несколько лет, прежде чем на металлургических предприятиях Германии и Советского Союза начнут выпускаться сотни тысяч километров колючей проволоки.
Моё внимание привлёк большой мемориальный камень, который возвышался над рядами могил. «Здесь покоятся казанские татары, которые погибли в плену во времена кайзера Вильгельма Второго», – было высечено на камне старым татарским шрифтом, использующим буквы арабской графики.
Я вдыхал острый осенний воздух и бродил среди рядов могил, а их здесь было более тысячи. «Закария Камали. 1882–1915», – прочитал я на одной из могил. Это был житель нашей деревни, один из тех, кого унесло от нас когда-то тёмной, быстрой водой. Вот ведь как получается, – думал я. – Где-то там, в каком-то Сараеве, некий тип по имени Гаврила Принцип, сделав нерешительный, но роковой шаг от моста Лайтенер, стреляет в другого типа, которого зовут эрц-герцог Фердинанд. И тем самым приводит в действие некий механизм, согласно которому Закария Камали должен проститься с женой, детьми, конём, увидеть в последний раз свою деревню, которая издали напоминает женскую грудь, и – сгинуть в далёких неведомых краях. Его подхватит тёмная, уносящая всё и вся, вода, а взамен прилетит его душа, невесомая, лёгкая, подхваченная осенним горьким ветром.
На осенних горьких ветрах
Что есть сил помчался бы на родную землю,
Но однажды покинув свой дом,
Вряд ли туда вернёшься.
На осенних горьких ветрах…
Это слова известной народной песни. По версии писателя Наки Исанбета, её сочинили солдаты Первой мировой войны. Известно, что песни, которым суждено стать народными, идут от деревни к деревне, точно медленно бредущие облака. Строчки «На осенних горьких ветрах» должны были дойти до нас где-нибудь году в семнадцатом. Но они зазвучали в нашей деревне гораздо раньше. Эту песню пел Халил. Он не боялся ходить на поляну мёртвых, где и услышал строчки про осенние горькие ветра.
– Скажите, вы не устали меня слушать? – вдруг спросил рассказчик. Он перевёл дух, точно после первой главы повествования.
За окнами неслась темнота, и она уже была крепче чая, что мы пили.
– Ни в коем случае, – сказал я. – Продолжайте.
– Вам нравится мой чай?
– Так же, как и ваш рассказ.
– А что вам нравится больше – чай или рассказ?
– Они неразрывно связаны, – уверил я его. – Я тоже не доверяю людям, которые пьют плохой чай. Только человек, понимающий толк в чае, способен на стоящий рассказ.
– Я в вас не ошибся, – успокоился он. – Итак, я продолжаю. На чём я остановился? Халил.
Халил очень отличался от остальных детей. Он имел один врождённый дефект. А именно – он был косоглаз. Я помню его совсем маленьким – мы были с ним одногодки, и вот что мне врезалось в память. Холодные осенние дни. Халил зарывает ноги в землю. Он сидит, зарыв ноги в землю, поёт какую-то протяжную песню, и один глаз у него направлен на восток, другой – в землю. Впрочем то, что он пел, нельзя было назвать песней. Там не было ни слов, ни мелодии, а было что-то тягучее, идущее то ли из земли, то ли из детского нутра, чего мы, ребятня, ещё не понимали. Вспоминается мне ещё один случай, когда по нашей улице мчится разъярённый бык. Он преследует насмерть перепуганную женщину. Я наблюдаю это в окно, и мне хорошо видно Халила, который стоит возле калитки. Вот мимо него пробегает женщина. А в следующий миг перед мальчиком вырастает бык.