В ту осень ветра были особенно пронзительны. Они неслись по нашим улицам, сходясь на перекрёстках и образуя небольшие, с человеческий рост, смерчи, которые сновали перед глазами, словно пыльные дьяволы.

Вооружённые люди ходили по деревне, и лица их были недобры. Что было вполне объяснимо, потому что шла война, и ждать от этих людей добра было бессмысленно. В их облике читалась причастность к некому долгу, но что это был за долг, никто не знал.

А потом произошёл случай с пленными. Как выяснилось позднее, обоз должен был остаться здесь на ночь, а затем проследовать дальше, в уездный город, где пленных ожидал трибунал. Они прибыли на трёх телегах в сопровождении четырёх конных красноармейцев. День уже клонился к закату. Обоз проследовал вдоль по нашей улице, люди прильнули к окнам, поскольку невольников у нас ещё не видели, многие из деревенских вышли и стояли у своих ворот, чтобы рассмотреть пленных поближе.

Их было около дюжины, в основном мужчины, но, помню, были среди них и три женщины, невесть какими путями вовлечённые в эти непонятные мужские игры. Пленные были одеты очень легко, по-городскому, осенний ветер продувал их насквозь. Они отличались от наших деревенских, и тогда я ещё не мог объяснить, в чём состоит это отличие, но сейчас точно могу сказать – в них угадывалось дворянское происхождение.

Я запомнил одного из них, мужчину средних лет, с прямой осанкой и правильными, волевыми чертами лица. На нём была солдатская шинель, и напоминал он доктора Фауста, которого я видел однажды в одной из книг нашего немца Иоахима Вернера. Во взгляде пленного была отрешённость и готовность принять всё, как есть. Обоз проследовал к центру села, улица опустела. Взметнулся ветер, и на дороге заплясали пыльные привидения. Затем появилась Фатима Сакаева, и ветер тотчас утих.

Пленным выделили место в сарае, что во дворе Сакаевых, как раз напротив штаба. Два красноармейца с винтовками заняли место возле дверей. Потом на деревню опустилась ночь, и она ничем не отличалась от других ночей, но был в её тьме некий скрытый смысл, так же, как во тьме сундука есть тьма второго дна.

Наши души были неспокойны. Никогда ещё в нашей деревне не останавливалось разом столько людей. Никогда ещё на наших двух холмах не жили бок о бок палачи и обречённые.

Я подозревал, что в эту ночь мне не уснуть. Эта ночь должна принести мне что-то особенное, но в чём эта особенность, пока ещё было неясно. Я вышел за калитку и осмотрелся. Улица была освещена лунным светом.

Из темноты появилась фигура. Это была Фатима Сакаева. В её руке был узелок.

– Я несу им еду, – сказала она.

– Но они спят, – возразил я.

– Они не спят.

Мы пошли к дому Сакаевых. Я был уверен, что передать что-либо пленным солдаты не разрешат. Кроме того, было ясно, что Фатиме опасно лишний раз там показываться, поскольку красные считали её классовым врагом. Тьма перед нами была страшна и двусмысленна, но я готов был идти с Фатимой в самое сердце этой тьмы, что бы нас ни ожидало.

У ворот дома Сакаевых стоял часовой. Мы увидели его ещё издали, и пока он нас не заметил, свернули на боковую улицу и решили зайти во двор сзади, там, где начинается крутой спуск с холма к нашей речке. Продравшись через кустарник и траву, мы вышли во двор. Там мелькали тени, слышны были голоса множества людей. Перед нами словно разыгрывалось некое представление, и мы наблюдали самую важную из его частей.

Центром этого представления был большой костёр, который разожгли прямо посреди двора. С одной стороны от костра, вдоль стены дома Сакаевых, в одну шеренгу стояли с десяток красноармейцев. Их лица были освещены светом подрагивающего пламени. С другой стороны находился сарай, и оттуда выводили пленных. Руководил всем этим действием Минлебай Атнагулов. Он что-то громко говорил, но ветер подхватывал и уносил его слова, и потому неясно было, о чём идёт речь.

Тут меня, видимо, бес попутал, и мне захотелось подойти и рассмотреть всё это поближе. Фатима, к счастью, осталась стоять на месте, очевидно, творящаяся на наших глазах картина испугала её. Она могла приручать смерчи, но люди порой вызывали у неё страх.

Как вы помните, деревня наша располагается на двух холмах. И потому земля под ногами всегда меняет свой уровень. Бродя по нашей территории, то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз. Двор Сакаевых представлял из себя поляну, которая круто обрывалась вниз, образуя большую, с человеческий рост ступень. И потому, подойдя к территории двора вплотную, я оказался на подножии этой ступени. Я словно стоял у края сцены, к которой вышел из темноты зрительного зала. Плоскость сцены находилась вровень с моими глазами. Я смотрел на происходящее немного снизу, любой жест был значителен и весом, тем более что всё было подсвечено дрожащим светом костра, а то, что подсвечено ночным пламенем, остаётся в памяти навечно.

Минлебай Атнагулов стоял рядом с костром и держал речь перед своими людьми. Смысл её был таков. Из штаба армии получена телеграмма. Белые перешли в наступление, и сейчас они на подходе к уездному городу. Возможно, что нам придётся отступать. И потому пленных приказано расстрелять.

Пленники стояли рядком возле стены дома Сакаевых, их лица были бледны. В тишине потрескивал огонь, откуда-то издали доносился крик ночной птицы. Одной из женщин стало плохо, и кто-то из стоящих рядом поддержал её, чтобы она не упала.

Минлебай Атнагулов сделал паузу, а затем продолжил:

– Нам не хватает боеприпасов, и неизвестно когда они появятся. В первую очередь мы должны экономить патроны и не можем их тратить на пленных. Ситуация говорит сама за себя. Пленные должны быть зарублены саблями.

Опять наступило молчание, перебиваемое лишь потрескиванием огня.

Затем Минлебай Атнагулов назвал фамилии красноармейцев, которые должны исполнить этот приказ. Пленникам приказали стать на колени. Поскольку человека, стоящего на коленях, ударить легче. Так сабля имеет большую силу.

Первым из названных был матрос Игнатий Хлеб. Пламя скакнуло вверх, осветив его лицо, и все увидели, что он гораздо бледнее тех, кого должен убить. Ему подали саблю. Но матрос, даже не взглянув на неё, отвернулся. А затем отошёл, пошатываясь, словно при штормовой качке.

Вторым был латышский стрелок Григас. Он взял саблю и сделал несколько шагов в сторону стоящих на коленях людей. Я сразу обратил внимание, что у него походка охотника. Подойдя к своим жертвам, стрелок выпустил из рук саблю, словно обжёгшись.

Третьим был казак Савелий Перегуда. Он решительно подошёл к первому из пленников и высоко занёс над ним саблю. Но, видимо, замах его был слишком долог, и в это время казак успел вспомнить о себе. Известно, что в последние секунды перед человеком проносится вся его жизнь. Но это касается тех, кто будет убит. Что же касается тех, кто сам должен убить, здесь дело обстоит несколько иначе. Он вдруг может вспомнить о себе. Савелий Перегуда вспомнил, что он – сын воина, внук воина, и все его предки были воинами. Они убивали в бою, в бою же умирали сами. И потому казак, словно опомнившись, воткнул саблю в землю и отошёл в тень.

Минлебай Атнагулов смотрел на это молча, с прохладной усмешкой. А затем разразился тирадой:

– Революции нужны твёрдые руки. Нам не нужны слабонервные типы, которые боятся запачкать руки.

По мере того как он говорил, я заметил, что все красноармейцы всё больше отдалились в тень, словно второстепенные персонажи драмы. Посреди сцены стоял один Минлебай Атнагулов, чуть в стороне – освещённые пламенем, стоящие на коленях, жертвы. Я старался не высовываться, но не исключено, что главный герой спектакля видел меня. Спектакль предполагает наличие зрителей, и потому моё присутствие было оправданным.

Затем произошло следующее. Минлебай Атнагулов привёл приговор в исполнение сам. Но перед этим он приказал, чтобы из дома Сакаевых выкатили рояль, а также пригласили немца, чтобы тот играл. Казнь должна была сопровождаться аккомпанементом. Иоахим Вернер поначалу отказался наотрез, но после того как ему пригрозили пистолетом, вынужден был сесть за инструмент. Он заиграл Лунную сонату. А что же он ещё должен был играть, спросите вы, в деревне по имени Луна, когда в небе виден лик ночного светила, а рядом, ближе некуда – смерть?