В большинстве культур есть не одна, а две или три истории сотворения мира. В Библии, например, рассказываются две истории, хотя люди воспринимают их как одну. Вы помните: во второй главе говорится о том, что Бог придумывает, как развлечь в Эдемском саду Адама, которого он создал, чтобы тот возделывал и хранил этот сад. Это старая, старая история, заимствованная у древних шумеров. Боги хотели, чтобы кто-то заботился об их саде и выращивал продукты питания, в которых они нуждались, поэтому они и создали человека. Это основа мифа, описанного во 2 и 3 главах Книги Бытия.
Но садовнику, созданному Яхве, скучно. Поэтому Бог изобретает для него разные игрушки. Он создает животных, но все, что может человек, – это только придумать им имена. Тогда Богу приходит блестящая идея: создать из тела Адама женщину, и это уже совершенно другая история, отличающаяся от той, которая рассказана в главе 1 Книги Бытия, где Бог создал Адама и Еву вместе по образу и подобию своему как мужчину и женщину. В этом случае Бог являет собой андрогинный прообраз. Глава 2, безусловно, относится к более раннему времени, около VIII века до н. э., тогда как глава 1 написана на основе так называемого священного текста, датируемого примерно IV веком до н. э. или даже более поздним временем. Во 2-й главе Книги Бытия содержится аналог индуистской истории о Я, которое почувствовало страх, потом желание, а затем разделилось на две части. Однако в Книге Бытия надвое делится не бог, а человек.
Греческая легенда, рассказанная Аристофаном в «Пире» Платона, является еще одним примером такого рода. Аристофан говорит, что в начале были существа, состоящие из двух половинок. И они были трех типов: мужчины/женщины, мужчины/мужчины и женщины/ женщины. Боги разделили их на две части. Но как только они были отделены друг от друга, единственное, о чем они могли думать, – это о том, как снова соединиться со своей половинкой, чтобы восстановить свою первоначальную целостность. И именно поэтому мы ищем вторую половинку всю свою жизнь.
МОЙЕРС: Вы говорите, что мифология – это исследование великой истории человечества. Что это за великая история?
КЭМПБЕЛЛ: Это история о том, что все мы произошли из некой единой основы бытия и стали проявлениями этой основы в пространстве и времени. И это пространство времени похоже на игру теней, разворачивающуюся над абсолютным безвременьем. И человек играет в эту игру теней, воспроизводя со всей мощью роль той противоположности, которая досталась ему.
Но вы знаете, что ваш противник, например, – это не что иное, как ваше зеркальное отражение, которое вы могли бы увидеть, заняв центральную позицию.
МОЙЕРС: Следовательно, это великая история о том, как нам найти место в этой драме?
КЭМПБЕЛЛ: Скорее о том, как быть в гармонии с великой симфонией, которой является этот мир, и как гармонизировать с ней свое собственное существование.
МОЙЕРС: Когда я читаю эти истории, независимо от их содержания или происхождения, я чувствую некоторое благоговение, представляя себе человеческое воображение, которое пытается осмыслить свое существование и сделать эти необъятные трансцендентные явления частью своей маленькой жизни. Вы испытывали нечто подобное?
КЭМПБЕЛЛ: Я думаю о мифологии как о родине муз – вдохновительниц искусств, вдохновительниц поэзии. Показать жизнь как что-то поэтическое, человека как персонажа этого – вот в чем смысл мифа.
МОЙЕРС: Поэтическое, вы говорите?
КЭМПБЕЛЛ: Я имею в виду поэтическое не как форму художественной речи, а как повествование о поступках и приключениях, как способ передачи трансцендентного, который помогает почувствовать связь с бытием Вселенной.
МОЙЕРС: Когда я читаю мифы, то восхищаюсь тайной, заключенной в них, о которой мы можем только догадываться, но которую не сможем постигнуть.
КЭМПБЕЛЛ: В этом-то и дело. Тот, кто считает, что постиг Абсолютную истину, ошибается. Разные источники часто цитируют один санскритский стих, который также упоминается и в китайском Дао де цзине[15]: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает. Кто знает, что он не знает ничего, обладает знанием. В этом смысле думать, что знаешь, означает незнание. А знать, что не знаешь, есть знание»[16].
МОЙЕРС: Нисколько не умаляя моей веры, ваши работы в области мифологии, скорее, освободили ее от оков культуральных норм и традиций, которыми она была ранее связана.
КЭМПБЕЛЛ: Это произошло и с моей верой. И я уверен, что так же будет освобождена и вера тех, кто сможет услышать это послание.
МОЙЕРС: Существуют ли мифы, события в которых более реальны, чем в других?
КЭМПБЕЛЛ: Они более реальны в другом смысле. Каждый миф передает определенную жизненную мудрость, которая имеет отношение к определенной культурной традиции в конкретный период времени. Миф помогает людям интегрироваться в общество, а обществу – интегрироваться в сферу природного. Он создает пространство для соединения природы и человека. Это гармонизирующая сила. Например, наша собственная мифология опирается на принцип двойственности: добро и зло, рай и ад. Поэтому для нашей религии характерен этот акцент на нравственности. Грех и искупление. Правильно и неправильно.
МОЙЕРС: Напряжение, создаваемое борьбой противоположностей, – любовь и ненависть, смерть и жизнь.
КЭМПБЕЛЛ: Рамакришна[17] однажды сказал, что если постоянно думать только о своих грехах, то точно станешь грешником. И когда я это прочитал, то вспомнил свое детство, когда каждую субботу я приходил на исповедь и размышлял обо всех своих мелких проступках, которые совершил в течение недели. Теперь я думаю, что нужно приходить на исповедь и говорить: «Благословите меня, Отец, потому что я был хорошим, и вот какие добрые дела я сделал на этой неделе». Важно идентифицироваться с чем-то позитивным, а не с отрицательным.
Она призвана сопровождать этот сложно организованный организм, которым является человек, к зрелости, то есть до того момента, когда человек разовьет в себе способность мотивировать самого себя и действовать независимо. Но идея греха ставит человека в унизительное и рабское положение на протяжении всей его жизни.
МОЙЕРС: Но ведь это не христианская идея творения и грехопадения.
КЭМПБЕЛЛ: Однажды я присутствовал на лекции замечательного старого дзен-философа, доктора Д. Т. Суцзуки. Он стоял, медленно потирая бока, и сказал: «Бог против человека. Человек против Бога. Человек против природы. Природа против человека. Природа против Бога. Бог против природы – какая-то странная религия!»
МОЙЕРС: Я часто задаюсь вопросом, о чем подумает представитель североамериканского охотничьего племени, увидев творение Микеланджело?[18]
КЭМПБЕЛЛ: Разумеется, такого бога нет в других культурах. В других мифологических системах человек находится в гармонии с миром, с добром и злом в нем. Например, для религий Ближнего Востока характерна идентификация с добром и борьба со злом. Библейские традиции иудаизма, христианства и ислама с презрением смотрят на так называемые природные религии. Переход от природных религий к социальной религии нарушает наши естественные связи с природой. Однако можно смело интерпретировать все эти культурные символы с психологической и космологической точек зрения. Каждая религия так или иначе содержит истинное знание. Это знание оказывается истинным, если понимать его метафорически. Но если зацикливаться на этих метафорах и пытаться объяснять их как реальные факты, то ничего хорошего из этого не выйдет.
МОЙЕРС: Что такое метафора?
КЭМПБЕЛЛ: Метафора – это образ, открывающий новые смыслы. Например, если я говорю кому-то «Ты редиска», это не означает, что я думаю о человеке, будто бы он на самом деле редиска. Редиска – это метафора, передающая определенный смысл. В религиозной традиции метафора обычно относится к трансцендентному опыту, для которого нет эквивалента в реальном мире. Если думать, что метафора и есть сам объект, то это будет равносильно тому, как если бы вы пришли в ресторан, попросили меню, нашли строчку, где написано «бифштекс», и начали бы есть меню.
