– Твоя мама сегодня устала, – лицемерно объяснил я приплоду бессонному.

Каждая клеточка кожи девичьей – влажной и гладкой – была для меня досягаема, даже подручна, вот оттого многогрешные пальцы мои, ведомые скабрёзным и алчным духом моим, догматически ласкали и осязали таинственную светлую вишенку – юницын пупок.

На большее уж я и не покушался…

10

День сей был долог, нескончаемее самой жизни: я изнемогал от близости Олечки, я зорко за приплодом следил, чтобы тот не нанёс себе повреждений случайных. Потом юница проснулась, вдруг устыдилась себя, вида своего, слишком свободного, полунагого, и убежала поспешно, одевшись да приплод свой облачивши на скорую руку.

Я вышел на двор, солнце припекало со всею своею вешней молодой дерзостью. Оно слизывало редкие слежавшиеся снеговые пятна. Я был полон кривородных энцефалических помыслов и направился переменить воду у коз. Сии парнокопытные уж принимали меня за своего, толпились вокруг с дружелюбием. Во хлеву Валентинином я кратко огляделся: ежели здесь местами сена свежего подложить, сумбурно помыслил я, вполне можно отснять какой-нибудь чувственный мираж или экзерсис с некоторою из наших юниц и одним из алчущих юношей. Оно, конечно, продукт сей выйдет неудобоваримым и настырно пейзанским, но в том будут содержаться всё же определённый резон и сущностное назначение. «Опять ты, престаревший огрызок, помысливаешь о несбыточном!» – тут же супротивно и дисгармонически выбранил себя я.

Я даже постарался побыстрее выйти от коз, чтобы заглушить, затушевать в себе искушение.

Чёрт побери, но хлев Валентинин был изнутри живописен. Он выигрышно и животрепещуще станет смотреться в кадре, резюмировал я. Особливо при неярком утреннем озарении.

Кино, кино! Оно – тоска и раскаянье! Оно мучение и молитва! Оно – повышенный градус и лихорадка! Оно – смерть, хохот и созерцание!.. В моей душе неискоренимо загнездились его (кинематографа) токи, ингредиенты и содрогания.

«Что ж принесёт новое лето?» – помыслил я, стоя под солнцем палящим. Беспородная сестрина псина на цепи взирала на меня настороженно, никакой пачпортной близкородственности в упор признавать не вознамериваясь.

Пообедал я остатками детишкиных припасов и иною стряпнёй Валентины (не считая всяческих залежалых опресноков). Потом взял камеру, стал разбираться с режимами и свойствами её замысловатыми, зашифрованными. В основном, разобрался. «Нет-нет, это я так… я ещё вовсе не сдался, – убеждал себя я. – Я способен противустоять твердородно соблазнам киношным!» И отложил от себя сию съёмочную машину, как всяческий посторонний предмет.

Мне ли – слабосильной человеческой неполадке, жизненному приделку, – возвращаться понурым моим мозгом в прошедшее?

Пришла с работы Валентина. «Ушли охламоны? – перво-наперво вопросила она. – Гони ты их от себя, Савка, в загривки! – ласково посоветовала ещё. – Не доведут они тебя до добра и до других иносказательных категорий».

– Я и так в загривки гоню, – обещал ей я. – Разве ж я не понимаю.

Но тут-то было явление: как раз «охламоны» и приехали: Васенька на своём драндулетике привёл Песникова Алёшу (Пеала), Сашку Бийскую (Саби) и Танечку Окунцову (Таок).

– Не ждали, Валентина Ивановна? – радостно приветствовал сестру мою Кладезев, вторгаясь в её сумбурное жилище.

– Василий, – сурово говорил я, – вы чего на ночь глядя приехали?

– Я вам ноутбук привезла, как обещала, – вклинилась Саби.

– Савва Иванович, мы вас погулять пригласить захотели, – мажорно и ширпотребно ответствовал Васенька. – Машину оставим, а сами пешочком немного пройдёмся – до речки и тут же обратно.

– Знаю я ваши гулянки, – пробурчала сестра.

– Правда, прогулка! – воспрянул Василий. – Моцион для здоровья полезен!

– Полчаса всего, – пообещал и Алёша.

– Или минут сорок, – сказала Окунцова. И взглянула хитро. С лимонной кислотою во взоре.

– Ладно, выйдем ненадолго, – порешил я.

Оделся наскоро, и мы вышли.

11

Шли мы земляною юдолью, каковая всякую весну затапливается водами талыми и холмными, за пустырём начиналась рощица из старых тополей и прочей древесной белиберды, а далее уже текла наша речка, на мелководьях проворная и поблёскивающая, в глубоких местах полусонная и покладистая.

– Не надо прятаться и таиться! – гоношился Василий. Ради того, собственно, меня и вызвали на сие рандеву; видно было, у деток моих накипело. – Это главная наша ошибка была год назад: то, что мы прятались и таились. Хотели двери и окна гвоздями заколотить и жить, как нам хочется! А так не бывает! Вы, Савва Иванович, тогда нас на смех подняли, и абсолютно теперь я с вами согласен.

– Да, – смущённо согласился Алёша. – Насчёт гвоздей – это я предложил. Это было бы без толку, я понимаю.

– Ну да, – сказала и Танечка. – Мы бы – гвозди, а они гвоздодёром!..

– Вот я и говорю: хватит скрываться! – крикнул Васенька. – Работать надо открыто! И вообще нужен ответный удар!

– Как это – ответный удар? – кротко пожал я плечами.

– А так: снимать надо везде! Сейчас лето начинается! Скажем, людишки выходят с почты, из аптеки или из центрального универмага…

– Из полиции, прокуратуры, – вставила Сашенька.

– А тут, на пороге мы с Сашкой в состоянии ожесточённого коитуса в коленно-локтевой позиции, – продолжил Василий, – и вы, Савва Иванович, хладнокровно снимаете. А потом монтируете. Если кто-то из публики в кадр попадёт – их счастье: мордахи на страницах истории запечатлеются. Нет – значит, им не повезло.

– Там дети могут попасться, – сызнова молвил я.

– Плевать на детей! – вскричал Кладезев. – Пусть приобщаются! Пусть привыкают ко взрослому существованию!

– Нет, на детей не плевать, – возразила Бийская. – Мы же не уроды какие-нибудь.

– Да, детей надо ограждать, – согласилась с подружкой Танечка Окунцова.

– Олька своего не больно-то ограждает! – заметила Саби.

– Он ещё маленький, – ответила Таня.

– Ладно, – махнул рукой Васенька. – Ограждать – так ограждать! А снимать можно в моей машине на заднем сиденье.

– В машине хорошо снимать трудно, – возразил я.

– А как же в кино? – взвился Василий. – Я миллион раз такие сцены видел.

– Тут спецтехника нужна, да и, по-хорошему, лобовое стекло снимать следует.

Васенька смутился, но не более, чем на мгновение.

– Можно на пешеходном мосту возле вокзала снять, – тут же нашёлся он. – И пусть в это время внизу товарняки проходят в ту и в другую сторону.

– Да, это хорошо! – поддержал товарища Алёша.

– Можем вместе сняться, – согласилась и Сашенька.

– Ещё – на Горе Славы, – выпалил Васенька.

– Не надо на Горе, – возразила Бийская. – Это кощунство будет.

– Ну, не на Горе, так не на Горе, – легко согласился Васенька. Видно было, что он фонтанирует всяческими идеями и презумпциями и не завсегда хорошо сам осмысливает их. И тогда приятели Васенькины его поправляли.

– Можно на речке, прямо вот здесь, – вставил Алёша.

– Можно в вашей с Тамарой квартире, – затаённо вставила Танечка.

– Можно и у нас, – согласился Василий. – Если только тараканов заранее поморить.

– Можно в хлеву у Валентины, – вдруг отчего-то вставил я. – На сене, посредь козочек.

Василий, кажется, хотел сказать ещё что-то своё, но вдруг запнулся.

– Отлично! – загорелся он. – Можно так: я поначалу там один, раздеваюсь и хочу пристроиться к какой-нибудь козочке…

– Думаешь, ей понравится? – съехидничала Сашенька.

– Ну, уж я всяко получше козла, наверное, – отмахнулся Васенька. – А потом входишь ты, говоришь: «Ай-ай-ай, как нехорошо! Зачем же животное мучить!», мы устраиваем коитус с тобой, а козочки тогда столпятся вокруг и будут на нас смотреть…

– Жадно и завистливо, – будто поставила точку Танечка.

– Даже жевать перестанут, – бросил Василий.