И тут выступил Васенька, горделивый, как пласида доминга какая-то, ничуть не менее:

– А дальше слабо? – затаённо сказал он.

– Да тебе самому слабо, – скептически ответила Саби.

– Да ладно, – сказал тот и прехладнокровно стянул с себя плавки.

5

Чёрт возьми, я, вовсе того не желая, поневоле вступил в своё прошедшее по самую щиколотку. Виною тому проклятая моя мягкотелость, и виною тому проказливые детки мои, расчётливо и всем скопом бившие меня теперь в самое моё уязвимое место.

Мы с Песниковым и с совокупными нашими юницами смотрели на нагого Васеньку с его испытанным, трудолюбивым девайсом, и взгляды наши были сиюминутными, теперешними, сегодняшними, а никак не прошлогодними. Прошедшее недостижимо, невозвратно. В прошлом – насмешка над человеками, глумление над оными, их тоска и фиаско, оскудение и битая карта.

Васенька ответно посмотрел на нас, и тут беспримерный уд его, будто бы в ознаменование нашей новорождённой традиции, начал восставать – неуклонно и послушливо.

– Я не нарочно, – сказал юноша.

Многократно виденная Васенькина принадлежность всё же не оставляла равнодушными наших маловозрастных самочек. Им всем хотелось действия, им всем хотелось продолжения, им жаждалось пролонгации и развинченности.

– Савва Иванович, Савва Иванович, ваш выход! – затормошили меня некоторые из юниц.

Я, с сожалением погладив Олин приплод по его слюнявому ротику, понемногу поднялся и воспрянул с податливой мебели.

– Победа! Победа! Зветязьство, говоря по-старинному! – подсказывали мне юницы.

Тут мы, не сговариваясь, захлопали Васеньке. Юноша наслаждался общим вниманием и взглядами пристальными. И уд его тоже наслаждался. Уд безукоризненный, могущественный, непокоробившийся.

– Хорош ведь? Хорош? – вышептал я.

– Хорош! Хорош! – кричали юницы. – Васенька очень хорош!..

– А ещё победителю – приз!..

– Сто баксов? – ввернул Алёша в соответствии с ролью.

– Исполнение желанья, – бессильно опроверг его я. – А желанье это…

– Чтоб каждая из сих красавиц… нежно… трепетно… потрогала у меня там!.. – воскликнул Васенька, кажется, не будучи в силах дождаться начала моей неспешливой реплики.

Все смотрели на меня. Тогда я взял Тамарочку за руку, подвёл её к Васеньке и мягко принудил дотронуться до его распалённого мужеского средоточия. Васенька застонал. Тамарочка ныне осязала уверенно, со знаньем предмета и дислокации, не так, как год назад. И сызнова на уде его появилась та самая, пресловутая склизкая капля…

Я не играл в полную силу, я обозначал игру.

Потом к Васеньке я подвёл Танечку. Меня берегли, меня не заставляли проговаривать все прошлогодние реплики. Окунцова трогала Васенькину интимную оконечность двумя руками. Она играла его крайнею плотью.

Сашенька подошла к Кладезеву самостоятельно, коротко взглянула на меня, словно испрашивая благословение, и нежно-нежно погладила у Васеньки между ног. Вернее, чуть выше. В общем, где следовало. Ей ли не ведать!

Не пришлось уговаривать и Олечку: она потеребила головку Васенькиного уда своими тонкими пальчиками и, слегка покрасневши, отошла на место. А сколь стыдлива была она год назад, нёсшая угрюмое бремя своего неизжитого целомудрия! Я Олечкой любовался.

Собственно, на сём наш ассортимент юниц оказался исчерпан. Васенька мутно оглядевшись по сторонам, сказал хриплым голосом:

– Ещё и за Гульку кто-нибудь…

– Ну, давай я, – недолго думала Тамарочка. Она проворно опустилась перед Васенькой на колени, откинула в сторону волосы, и быстрым своим язычком полизала тёмную влажную головку Васенькиного уда. Всего-то секунд десять, не более. Кладезев задрожал.

Это было отступление от традиции. Ну, или – развитие оной. Одно от другого не отконстатируешь.

– Ещё! – простонал он, когда Тамарочка упорхнула от него.

– Погодь! – отчётливо прошептал я.

Тут и Алёша Песников во исполнение стародавней нашей, глобальной церемонии быстро стянул трусы, бросил их на диван рядом с задремавшим приплодом и подступился ко мне:

– Я всё с себя снял, а можно и мне то же?

– И ты погодь, милый! – шепнул ему я.

Тут я должен был произнести слова, главные свои слова, триумфальные свои глаголы и логосы (и архетипы с ознаменованиями), и все юницы и юноши ожидали их от меня. Ради этих-то глаголов и логосов (и архетипов с ознаменованиями) и была затеяна вся сия безрассудная презентация. Но я не хотел их произносить, я не собирался этого делать, я отыскал на столе свой стакан, он был на треть наполнен французским коньяком, прямо-таки пахнущим отечественной войной двенадцатого года (с дураками-французами и невозможно по-иному противудействовать, кроме как отечественно воевать в каком-нибудь двенадцатом году), все мои детки поняли мой взгляд, быстро наполнили свои ёмкости. Мы загремели посудой и выпили. «Ну, Савва Иванович, ну!» – подстёгивали и убеждали меня, и тогда я коротко, но отчётливо прошептал: «Нет!»

Стон разочарования пронёсся по воздуху, в смутной, обманчивой и нетверёзой нашей атмосфере.

Но детки не собирались сдаваться. Велика ли цена была бы им, ежели б оные сдавались так легко! Сашенька Бийская вдруг склонилась над своей сумкой, стоящей на полу, и извлекла из неё… синематографическую камеру. Небольшую размерами, но не из дешёвых, я сразу заметил. И протянула её мне.

Я машинально принял её, в руках повертел. Стал возвращать её Сашеньке. Но та отстранилась.

– Снимайте нас сызнова, Савва Иванович, и она будет вашей, – медоточиво сказала юница.

– Лисичка! Хитрюга такая! – усмешливо я отозвался.

– Да, я хитрюга, – ответила Сашенька. – Мы все здесь такие!

– Савва Иванович, Савва Иванович! – галдели все детки, солидарные с Сашкой.

Хотел я сказать им, что прошлое никому не возвернуть – миновало и не споймаешь! Но они не намеревались этого слышать. Они ещё – юные, чистые, они этой жизни не знают, а гадка, безобразна, подла, обескураживающа эта жизнь, эта негодная дольче вита, эта пустозвонная жистянка, и что ж, всё это мне пытаться объяснить им – с моими-то бессильными, безработными связками?! Ведь нет же!..

И тогда, понимая, что совершаю невозможное, недопустимое, немыслимое, понимая, что теперь уж обратной дороги не будет, понимая, что предаю и себя самого, и сестру свою Валентину, из последних бабьих сил собственных заботящуюся обо мне непутёвом, лицемерном и лживом, я прохрипел бесцельно, безрадостно:

– Так может, мы теперь возьмём да снимем наше кино?

– Снимем, снимем! – радостно завопили артисты.

Тут замелькали девичьи трусики, лифчики, поспешно снимаемые, на диван полетели рядом с приплодом. А оный проснулся от радости общей, поглядел на нас удивлённо, но без укоризны, да и с богом заплакал. На всякий случай, должно быть. Приплоды человечьи завсегда слёзы льют приблизительно из таковских соображений.

6

Васенька самодовольно встрепенулся.

– Ну, что, юницы, кто со мной? – громко спросил он.

– Я! Я! Я! – загалдели совокупные самочки, Василий даже немного опешил от такого единодушья юницыного.

– Василий, выбери сам, – рассудила Сашенька.

– Олька первой ответила, – подумавши, ответствовал тот.

Оно и действительно: юницы, в основном, синхронно откликнулись, но Оля Конихина всё ж на секунду пораньше проголосовала. И юношей нашим сие было справедливо отмечено.

Конихина благодарно прижалась к мускулистому Васеньке. По-видимому, немного достаётся ей ласки в последнее время по причине наличествования в её житейском арсенале приплода и всяческих гражданских забот, сообразил я. Олечкина же набухшая молоком грудь была крепка, влажна и особенно хороша, тут Ваську понять было нетрудно.

– Можешь даже в меня кончить, – сказала она. – Пока кормишь грудью, забеременеть невозможно.