– Так возмужал!.. – шепнул я.

– А я? – ревниво втемяшился Песников.

– Похорошел необыкновенно, – ответствовал я новоявленным шёпотом.

– Мы ему и звоним и заходим к нему, а нам говорят: его нет и не будет! – покоробилась Тамара Шконько.

– Недоступен, хуже министра, – согласилась Татьяна.

В прихожей мы не помещались. Тогда меня втолкнули в зал, и объятья с целованьями продолжились там. Иные из юниц лили слёзы, заплакал без вниманья и межчеловеческой пристальности Олин приплод.

– Олька, – крикнул Васенька, – уложи куда-нибудь киндера, чтобы не вякал и встречу не портил!

– Мне покормить его надо, – ответила та.

– Ну, так корми! Что стоишь?

Конихина села на диван, расстегнула лазоревую кофточку. Нимало не стесняясь, обнажила грудь, к коей тут же деловито присосался поднесённый приплод.

– И мне немного оставь! – бросил Васенька. – Я тоже хочу.

Тамара и Танечка всё висли на согбенной и жестокой моей вые. Сашенька дождалась своей очереди и поцеловала меня в губы.

– Да, Савва Иванович, вы наш, вы не должны от нас прятаться, – резюмировала она с некоторыми спиритуализмом и прободением духа.

С непривычки эти осязания и лобызания меня несколько обожгли, ошеломили.

– А вы совсем не говорите, Савва Иванович? – спросил Васенька.

– Прострелено горло – несмыкание связок, – ответствовал я в полную силу, то есть шёпотом.

– Несмыкание? Связок? – задумался Васенька.

– Васька, ну, ты совсем уж дурак? – одёрнула юношу Тамара Шконько.

– Ничего, – шепнул я примиряюще.

Тот, впрочем, и так не слишком смущался.

– Юницы! А вы чего стоите – слёзы льёте? Ну-ка, быстро на стол собирайте! – распорядился Кладезев. – Лёшка, давай! За встречу!

Тут только я заметил у пришельцев несколько сумок с необъявленным содержимым, об коем, впрочем, большого труда не составляло скумекать.

Песников жестом иллюзиониста извлёк откуда-то две бутылки французского коньяка.

– В такую рань!.. – бессильно запротестовал я.

– Что ж поделаешь, если вас только с утра отловить удаётся с большим трудом! – успокоил меня Васенька и добавил:

– А вечером можно продолжить!..

Вопреки моему воспрепятствованию Тамара с Татьяной стали выкладывать на стол всяческие закуски. Достали вино, сок и воду – так что пьянка, несмотря на всю её скоротечность, грозила отчебучиться грандиозною.

– Мне за вас попадёт! – шептал я. – Это чужой дом.

– Мы всё уберём, Валентина Ивановна ничего не узнает, – обнадёжили меня мои детки.

– Сесть вокруг всё равно не получится, поэтому сделаем шведский стол, – подытожил Алёша.

– С вас только посуда, Савва Иванович, – сказала Тамара.

– Сейчас, – малоценно отозвался я.

– А вы, юницы, сопровождайте его, чтоб не удрал! – проговорил разошедшийся Васенька.

Под конвоем юниц я сходил за посудой. Когда мы вернулись, Васенька держал в руке мои письмена.

– Вы виделись с Гулькиной матерью? – спросил он.

– Васька, как не стыдно читать чужие письма! – запоздало укорила юношу Бийская.

– Я не нарочно! – ничуть не смутился тот. – Оно само собой прочиталось.

– Да, виделся. Ей тяжело, – ответствовал я.

– Я часто её вспоминаю, – сказал Васенька Кладезев. – Гульку. Она мне обычно голая снится. И странно: знаю, что её уже нет, ну, понимаю, что – сон, и во сне это помню… а всё равно всякий раз отчего-то к ней соитийствовать лезу.

– Сонный некрофил, – заметил Алёша.

– Я даже кончал с ней во сне несколько раз: только представлю, что вхожу в неё, что за попу крепко держу и к себе так сильно-сильно прижимаю – тут же р-раз! – и готово дело!.. Весь липкий!.. – продолжил Васенька. – Это с мёртвой-то! Офигенная была юница!

– Васька, ну хватит уже интимных подробностей! – недовольно крикнула Тамарочка.

Закуски детки мои притащили простецкие, но изобильные: сыр, сервелат и хлеб были уже порезаны, с яблоками, мандаринами и бананами юницы ловко управились в нашем присутствии, шпроты и всяческие иные консервы открывал Алёша ножом. Напитки же над столом возвышались горно-обогатительно, устрашающе и неисчислимо.

– За встречу! – крикнул Васенька. – Кто сейчас скажет, что не рад видеть Савву Ивановича, того я поколочу обеими нижними конечностями!

– У тебя средняя конечность лучше работает, – заметила Танечка.

Юницы рассмеялись.

Мы зазвенели посудой.

Следующую выпили за Гульку. Выпили молча, в тишине, в скоротечных и разнородных помышлениях. Каждый помышлял о своём.

Потом они настояли, чтоб выпили лично за меня. Потом я настоял, чтоб выпили за них, юных, талантливых, аттрактивных, особенных, от коих исходили такие пьянящие, пленительные миазмы. Потом Олин приплод с его смутным сознанием новёхонькой жизни снова заплакал, а я закосел с некоторою неожиданною изрядностью. Всё проклятая моя непривычка! И ещё подлая моя невоздержанность! Конихина стала сотрясать и раскачивать приплод, будто бы желая вытрясти из оного всяческое содержание, я сидел на диване и лицезрел её первородные материнские телодвижения и инстинкты.

4

– Юницы! – тут вскричал неугомонный Васенька. – Вы что, порядок забыли? Чего это вы тут ещё одетые ходите?

И проворно стал раздеваться сам. Алёша тоже не заставил себя ждать. Да и юницы теперь разоблачались существенно увереннее, чем во время нашей встречи годовой давности.

Та встреча, тот кастинг явно сидели в голове у всякого и всякой из моих деток.

– Девчата, не бойтесь, это не страшно! – усмехнулся Васенька со своей легендарной прошлогодней фразочкой на устах.

– А мы что, совсем раздеваться будем? – припомнила свою реплику Танечка Окунцова.

– Дальше – Савва Иванович! – сказала Сашенька Бийская и добавила вместо меня: «Что говорить про совсем, когда ты пока и не совсем не разделась?»

– Ловко тогда он нас всех поддел, – неканонически молвила Оля.

– Поддел и раздел, – добавил Алёша.

– А я не знала, что раздеваться надо будет, я без лифчика, – подала голос Тамара. Она и впрямь была без лифчика, она была в топике, как и год назад. Правда, всё-таки не в том, в каком была прежде.

Сговорились, сговорились проказливые мои детки, сообразил я. Они заранее решили разыграть этот экзерсис. Этакие массовики-затейники на ниве порномыслия и срамодеяния!

– А ты представь себе, что ты на голом пляже, где все без лифчиков! – весело проговорил Васенька.

– Ага, – хохотнул, соглашаясь с приятелем, Алёша.

В игру вступила красивая Сашенька Бийская:

– Допустим, мы разденемся – что потом? – промурлыкала она.

– Суп с котом, – ответил Алёша.

Сашенька кивнула Алёше: да, мол, так всё и было.

– Надо было раздевание на скорость устроить! – бросил Васенька. – И приз – сто баксов.

– Не надо никакой скорости, – прошептал я. – Скорость… пусть у дураков из Голливуда будет!..

Да, чёрт, год назад я артикулировал поувереннее!

– И прочего Пентагона, прочего Пентагона! – радостно заголосили все, поправляя меня.

– И прочего Пентагона, – согласно склонил я главу.

Какая памятливая когорта! Какой сообразительный социум! Какой мемориальный люд!..

– Дальше Савва Иванович про сорок процентов говорит, – подсказала искромётная Сашенька Бийская – Саби. – Ну, в смысле: доверия на сорок процентов недостаточно.

– Какое кино при сорока-то процентах! – безголосо пролепетал я. – Никакое кино при сорока процентах не снимешь.

– Тут мы уже все разделись до нижнего белья и впервые по-настоящему смотрим друг на друга, – сказала Тамарочка.

Юницы и юноши и впрямь были уж полуголыми, даже Олечка Конихина, бросив приплод на диване подле меня, приняла живое участие в общей игре. Я знал уже, что должно произойти дальше. Оно не могло не произойти, ибо произошло уже годом ранее. А всё повторяется, всё на этом свете повторяется и не повторяться не может, ибо неотвратимо следует по чудовищным, хотя и незримым, непознаваемым рельсам фортуны и непоколебимости. Я хотел зажмуриться, чтобы не лицезреть дальнейшего, я хотел, чтобы удвоилось, удесятерилось количество моих глаз, чтобы возможно было узреть всё. Так я метался между двумя противуположными желаниями, не могущий остановиться, зафиксироваться ни на одном из оных.