– Нет, это миф, – усумнилась аттрактивная Сашенька.

– Где будем снимать? На диване? – прошептал я.

Кладезев думал не более мгновенья.

– На столе, – весомо сказал он.

Юницы хотели было убрать со стола посуду и пищу, но Василий им не позволил:

– Сдвиньте в сторону – и ладно! – сказал он. – Пусть это кино будет свинственным!

Олечка посмотрела на приплод и сказала с сожалением: «Только мне маленького перепеленать надо!»

– Полежит десять минут обделанный – ничего страшного, – сказал Васенька.

– Он плакать станет, – возразила та.

– Ладно, – сдался Василий. – Только быстро, а то я Сашкой займусь.

Юница заискивающе взглянула на Васеньку и поспешно стала разоблачать приплод. Делала она это ловко. Всё у неё было наготове: клеёнка, чистые пелёнки, мешочек для мусора, влажные салфетки и даже детская присыпка.

– Фу-фу-фу! Какой обосранный киндер! – скривился Васенька.

– Василий, а у него твой нос и твои глаза, – вмешалась Саби. – Посмотри сам.

– И уд тоже, – пошутила Танечка.

Видно было, что разговоры эти велись уже неоднократно.

– Пусть считается пока сын полка, – находчиво отмахнулся юноша.

– Я – всё! – доложила Олечка, вскорости управившаяся с приплодом.

– Руки помой! – сурово указал ей Василий. – Ты говно трогала, а теперь за чистый предмет будешь браться!

Олечка, хоть и тщательно обтёршая себе руки влажной салфеткой, беспрекословно выбежала в прихожую, где у Валентины висит рукомойник, и через полминуты вернулась обратно – чистая, нагая, прекрасная, взволнованная, готовая к съёмке.

– Теперь другое дело, – проворчал Васенька, осматривая юницу с головы и до щиколоток, и вожделенно шагнул в её сторону.

Я включил камеру.

7

Многомесячный перерыв в съёмках ничуть Васеньке не повредил: он нисколько не растратил свой артистизм. А в чём-то так даже приобрёл новые краски.

Васенька с этаким МХАТом в телодвижениях подошёл к Олечке, бережно взял её за руки и развёл их, любуясь немыслимою юницей. Он положил одну руку ей на плечо, и тут на лицо его нахлобучилось что-то мирное, что-то неописуемое, непостигаемое – сожаление, что ли?.. Недавний хам, свистун и похабник в нём мигом пропал, растворился. Я снимал крупно Васенькино лицо с особливым, органическим его выражением. За такие-то мгновения я всегда и ценил наше искусство. Оба они выжидали, позволяя мне переместиться и запечатлеть какой-нибудь иной план, иной ракурс. Рука юноши полежала немного на Олечкином плече, а потом медленно-медленно соскользнула на её грудь. Васенька слегка сдавил оную, и на соске мелкими капельками проступило молоко. Юница доверчиво смотрела ему в глаза, она молчала, и юноша тоже безмолвствовал, и тогда он, поворотив её, положил руку на ягодицы так, что его сильные пальцы достали до девичьей промежности, и трепетно повёл Олечку к столу. Здесь он мягко подсадил её и уложил на столешницу в стороне от провизии, склонился над ней и стал губами искать её губы, шею, грудь. Долго-долго он целовал и посасывал Олечкину грудь. В какой-то момент он оторвался, поднял голову, и тут мы с моею камерой вместе разглядели на губах его, дёснах и языке желтоватое женское молоко. Юница, вожделея, поглаживала Васенькин уд, играла с его головкой и крайнею плотью. Наконец, Кладезев отстранился немного, позволяя мне крупно запечатлеть Олечкино лоно, потом улыбнулся своею млечною улыбкой и, будто играючи, вошёл в Олечку.

Юница вскрикнула, стол скрипнул. Васенька динамично навалился на Ольгу и развёл её руки в стороны, так что шуйца её улеглась в точности промеж провизией и посудой, зад Василия стал совершать общеизвестные монотонные движения, стол же подло поскрипывал, Олечка громко вскрикивала, заглушая глумливые звуки стола. Набухшая её грудь тяжело и комфортно сотрясалась. Васенька, раскрасневшийся и вспотевший, неотрывно пялился на свою прекрасную партнёршу. Взбодрившийся Алёша пялился на них обоих.

Детки мои словно подобрались, да и я тоже подобрался. Давно мы уж не лицезрели ничего подобного, давно этакие безобразные, беззаконные и будоражащие картинки не входили в наш зрительный рацион. Тут стакан с остатками хмельной жидкости полетел на пол (впрочем, не расколотился), за ним со стола посыпались яблоки, упали шпроты – я не успел никак предупредить таковой ньютонов упадок, такую энтропию и сокрушение. Васенька кратко глянул на свершившуюся разруху, и оттого, видимо, окончательно полетел с катушек, движения его сделались сумасшедшими, Олечка кричала во весь свой млекопитающий голос, во все свои распалённые девичьи созвучия. И тут мы все услышали другие глаголы… в прихожей.

Через мгновение я уж всё сообразил. Из-за проклятых наших объятий с лобызаньями мы не заперли входную дверь, и то Валентина, жаждущая поскорее прочитать мои письмена про вчерашнее рандеву с Гулькиной матерью, отпросившись, пришла на обед, чего обыкновенно не делала. Валентина, услышав звуки бедлама, ворвалась в комнату разъярённою буйволицей. В общем, с некоторою парнокопытною злостью.

– Эт-то что здесь такое! – супостатно вскричала она.

Детки мои сбились в смущённую, немощную кучку в стороне от меня.

Олечка хотела было вывернуться из-под Васеньки и соскочить со стола, но юноша, позабыв себя и не видя ничего вокруг, с силою обхватил юницу, содрогнулся и вдруг в несколько блистательных, нестерпимых и сладостных конвульсий стал изливать в неё семя.

– Я, значит, за дверь, а они тут как тут, со своими похабствами! Поганцы чёртовы! – кричала ещё сестра моя.

Я же снимал, я всё время снимал. Снимал и падение провизии, и вторжение Валентины, и Олечкин испуг, и Васенькино извержение семени. И наконец, я выключил камеру.

– Валентина Ивановна, Валентина Ивановна! – виновато бормотали мои детки. Как подлинные артисты они держали паузу, откладывали свой оправдательный лепет, сколь было возможно. Дабы не навредить съёмке.

Приплод сызнова заплакал, сестра моя, метнувшись в прихожую, тут же возвернулась с огромным устрашающим веником в руке – мы даже не успели переглянуться. Наконец, Васенька, липкий, мокрый, с сожалением вышел из Олечки, и по лицу его было заметно, что удовольствие ему всё-таки поломали. Олечка прикрывалась, со стола ещё летела посуда и провизия. Валентина замахнулась веником. И тогда я сказал:

– Прости меня, Валя. Только я один во всём виноват. Я не сдержался…

Я, едва начав говорить, сразу же понял, что делаю что-то не то. Вернее, делаю и не то, и не так в одно и то же время. Делаю, не так, как должен, как могу, как умею, как привык. Я уже видел, что это видят и слышат и все остальные – и Васенька с Олечкой, и сестра Валентина, и Алёша Песников, и поспешно натягивающие на себя трусики и лифчики юницы – даже они на мгновенье застыли и стали смотреть на меня расширившимися от испуга глазами, и тут только я понял, что произошло: я говорил нормальным своим, полновесным голосом.

Две крупных слезы выкатились из глаз Валентины, Васенька ошалело поглядел на меня и средь общего молчания вдруг громко выговорил:

– Связки… смыкнулись!..

– Вот чего, оказывается, не хватало Савве Ивановичу! – добавила Сашенька.

Трусы-то красавица Саби успела надеть, больше же на ней покуда ничего не прослеживалось.

8

Ну, голос-то у меня, положим, немного сорвался. Но только в самом конце фразы. В целом же, никакого сравнения – меж тем, что было ещё минут десять назад, и тем, что у меня вышло теперь.

– Скажите ещё что-нибудь, Савва Иванович! – воскликнул Василий.

– Здесь надо не что-нибудь, Васенька, – возразил я, – а только то, что поможет мне загладить вину перед сестрой моей.

И сызнова, за вычетом небольшого сбоя посреди фразы, я произнёс оную достаточно полновесно.

– Вот обормоты чёртовы! – в сердцах молвила Валентина, прислонив веник к буфету. – В чужой дом ворвались и устроили разгром и свинарник! А убирать за вами кто будет? Хоть бы дитя постеснялись! – присовокупила она, завидев сучащий ногами приплод.