– Мы, мы всё уберём, Валентина Ивановна! – заверили гневную пришелицу Тамара и Таня. – Всё вымоем, вычистим, как будто ничего и не было.

– Вычистят они, как же! – проворчала сестра моя.

Тут на подмостки вступил вполне себе пришедший в чувство Васенька. Был он наг, фешенебелен, обаятелен до безобразия. Говорил Кладезев вкрадчиво и немного грассировал. Он приблизился к Валентине, руки протянул вперёд, будто собирался объять оную.

– Валентина Ивановна, – глаголил Василий, – мы так любим Савву Ивановича!.. и мы так долго его не видели, что начали думать, что потеряли его навсегда, и вот вдруг – сегодняшняя встреча! Да, мы нагло вломились в ваш дом, да, мы выпили с Саввой Ивановичем, но исключительно за встречу! Ну, и немного – за наше искусство!.. Мы ведь люди искусства, как вы знаете. Не всем наше искусство нравится. Но зато другим оно нравится гораздо более всех прочих и даже важнейших искусств. Вот и нам оно нравится. И надеюсь, скоро понравится и вам, Валентина Ивановна…

– Демагог ведь, Валя, но хорош!.. – вставил я твёрдо. – Не правда ли?

– Демагог и есть! – отрезала та. – Ты руки-то свои от меня убери! – гаркнула сестра моя. – Я тебе не девка, чтоб меня лапать! И срам свой прикрой, наконец! Ирод!

Но Васенька срам свой прикрывать не поспешествовал. Срам и Васенька нерасторжимы, как Тринидад и Тобаго. Васенька и срам его сочетаются в изрядном естестве и даже самочинной гармонии.

– И если главный виночерпий наш немного очухается и припомнит его священные обязанности, – продолжил свою мантру Василий, – мы с вами выпьем, Валентина Ивановна, немного коньячку за искусство, за встречу, за знакомство и за вас с Саввой Ивановичем, а пока вы прочтите сей манускрипт вашего брата! – и достал из съестных залежей мои, слегка замасленные письмена.

Алёша мигом встрепенулся, он, отыскавши стаканы, ринулся наливать в них сорокаградусное зелье.

– Нельзя мне пить – на работу мне! – пробурчала Валентина. Но письмена от Васеньки приняла безропотно.

– По одной, по одной, – настаивал Василий. – Под колбаску!

Валентине поднесли стакан и сервелат, мне и Василию с Алексеем – то же, юницы же воздержались.

– Ладно, Валя, давай, что ли! Чего уж там! Мы все – люди взрослые! – примиряюще сказал я. И мы выпили.

– Это вот Васенька, Алёша, – заедая сервелатом, стал представлять я всех сестре моей. – Тамара, Танечка, Сашенька, Олечка!..

Валентина пробежала глазами мои письмена и сказала:

– Ну, и что ты не хочешь на электрофорез ходить, никак не пойму, раз тебе там руку пожали!

– Савва Иванович теперь и без электрофореза – Цицерон настоящий! – возразила смышлёная Сашенька.

9

Васенька, нагой и злокозненный, всё подступался к сестре моей с сызновственной порцией зелья. Валентина отнекивалась – ей было пора на работу.

– Мне тоже пора, – сказала Тамарочка. – Я в магазине у себя только на час отпросилась.

– А я на автомойке своей на два отпросился, – горделиво сказал им Василий. – Выпьем на посошок, да поедем! А юницы здесь всё приберут.

– Да, мы всё приберём, – подтвердили Татьяна и Сашенька.

Выпили. Юницы стали посудой греметь, сбираючи оную. Валентина ушла, взбудораженная спервоначала и утихомиренная в дальнейшем. Мои акции в её глазах слегка подросли, подумывал я.

Васенька с Тамарочкой убежали на пару. Комната будто угасла и ссохлась после ухода Василия. Ушёл и Алёша. Видно было, что уходить ему не хотелось.

– Сегодня или завтра встретимся, ведь верно? – говорил Алексей.

– Верно, – вздыхал я.

– Точно встретимся? – настаивал он.

– Точнее не бывает, – ещё горше вздыхал я.

– Ну, тогда ладно! – уже на дворе резюмировал Песников.

Ушли и юницы: Татьяна и Саша.

– Я вам ноутбук принесу, – сказала последняя. – Вам надо ж на чём-то монтировать фильмы. Пусть пока будет у вас.

– Ну, принеси, если не жалко, – согласно ответствовал я. – Я давно уж не щёлкал по клавишкам.

– Я маленького покормлю, да тоже пойду, – сказала Оля Конихина.

Я ничего не отвечал ей, я не знал, что мне ей ответить.

– Вы можете взять его на руки, если хотите, – ещё говорила юница. – Но только ему нужно поддерживать голову.

– Я знаю, – сказал я, беря на руки слабосильный приплод.

Впрочем, брать так приплоды мне уж тоже давно не доводилось – я волновался немного. Оный смотрел на меня простодушно, доверчиво.

Оля лишь в юбочке, с грудью нагою, взяла из рук моих сына, стала кормить. Я смотрел на неё прямо, по своему стародавнему праву. Несколько минут приплод насыщался, я сидел и смотрел. Хорошо было сидеть рядом с кормящею грудью юницей. Олечка отчего-то вдруг покраснела. Глядя на неё, возможно, и я покраснел.

Юница отняла приплод от груди. Младенец срыгнул, Оля обтёрла ему салфеткой лицо.

– Подержите, Савва Иванович, – снова сказала юница. Я принял на руки сытый приплод, Оля обтёрла влажную грудь полотенцем. Всё, – сказала она. – Вы теперь можете его положить.

Я исполнял её просьбы беспрекословно. Мы помолчали. Оля на меня не смотрела.

– Савва Иванович, потрогайте, пожалуйста, мою грудь, – попросила юница.

Я промедлил немного. Потом ладонью горячей грудь юницы погладил. Потрогал соски. Оля склонила голову мне на плечо. Прикрыла глаза. Приплод присмирел, он не препятствовал обоюдному нашему безмолвству.

– Ещё, – попросила юница.

Я сдавил её грудь посильнее.

Оля движение сделала, будто на себе юбку собиралась расстёгивать.

– Не делай, пожалуйста, глупостей, милая, – сказал я юнице насколько возможно спокойней. Голос мой, правда, снова на мгновенье пресёкся.

Олечка остановилась, не стала глупостей делать. Лишь вздохнула украдкой.

– У меня грудь теперь главенствует, – сказала юница. – На ней ощущения ярче, чем даже внизу, – тут Олечка бросила взгляд туда, где юбочка, где низ живота. – После родов так стало сразу. Это, наверное, пройдёт?

– Я думаю, да, – ответствовал я. И тут же разговор перевёл: «Как дома? Как мать? Помогает тебе?»

– Это да! – сказала юница и вдруг рукою своею мою руку прижала, слегка сжимающую юницыну грудь. Быстро-быстро задышала она, но потом успокоилась. – Но она так пьёт, что я беспокоюсь за маленького. Вдруг она его уронит или ещё что-нибудь… Я даже стараюсь вообще бывать дома поменьше. Но зимой же не станешь целыми днями по улицам гулять. Сейчас потеплее стало, сейчас будет полегче.

– Да, ну ты заходи иногда, если плохо совсем тебе станет. Я договорюсь с Валентиной, чтоб не сильно ругалась, – вымолвил я.

– Спасибо. А вы, правда, снимать нас согласны, или так просто сказали, чтобы отделаться? – сказала юница.

– Как нам снимать? – тихо я отвечал. – Нет ни дома, ни машины, ни денег, ни костюмов. Под забором или во дому Валентины снимать ведь не станешь. И так нам сегодня уже нагорело!

– Ну, это… – замялась юница. – Надо что-то придумать. Собраться всем вместе и послушать, кто что предложит…

– И потом…

– Что? – спросила юница.

– Когда я сидел, я запрещал себе… – ответствовал я.

– Что запрещали?

– Думать о прошлом. Вспоминать наши съёмки. Как будто это всё в другой жизни осталось… Оно и впрямь теперь где-то далеко-далеко!..

– А мы? – вопросила юница. – Об нас вы подумали?

– Я теперь только и делаю, что думаю об вас, – сказал я.

Тут юница, ни слова более не говоря, с силою стала рукой моей водить по груди своей влажной. Заставляла мять, месить её грудь, будто не грудь то девичья была, но сдобное тесто. Я стал отнимать свою руку, шептал ей на ухо: «Ну, что ты! Не надо! Не надо!..» – но Олечка не отпускала. Она была красна, потна, разгорячённа!..

И тут вдруг опомнилась юница красивая, отдёрнула руку свою.

– Простите, Савва Иванович, простите! – жарко зашептала она.

Я погладил её немного ещё. Успокаивая. Тут веки её стали смежаться, а через минуту она уж тихонько похрапывала, доверчиво положивши голову мне на бедро.